Мира нет, осторожно объявил всем присутствующим завёрнутый как пшённая каша в одеяло скользкий шёлковый олень, печально пыхтя и посапывая. Мира нет, но я всё равно продолжаю осуществлять все вытекающие из него сказуемые действия, как будто это он связал меня верёвкой своей необходимости. Мира нет, как колбасы на заборе или на им же обусловленных развесистых ветках кустов. Его нет, как изумрудного лебедя, утонувшего в толпе. В то же время в комнату входят некоторые более или менее знакомые с собой и друг с другом люди. Другие уже и так там. Кто прыгал и прел весёлым пряником на чёрных точках девственного сарафана весны, потухшем и повисшем на забытом ветру когда остыли все гордые и далёкие детские дорожки? Он был, когда бежали длинные ручейки и глаза моей молодости готовы были дрожать от его тёплого дыхания. Сейчас мне просто смешно выговаривать многие хорошо всем знакомые слова.
Один из вошедших оказывается моим начальником, в тёмном мафиозном костюме, весь этакий главарь несуществующей безжалостной и зловещей шайки, поводырь и жестокий дрессировщик своей фантазии, погонщик ночных и прозрачных кузнечиков, на светлом стекле чёрного неба светящихся коробочек... Он, впрочем, вполне безобиден в этих своих страшных доспехах. Никогда не скажет ничего не только плохого, но и вообще как-либо способного зацепиться за краешек моего текучего мозга. Когда они хрустят, и надо не утонуть, и воздух бежит кислым хмельным раствором то туда, то сюда, и горько и устало чернеют пчёлы на пышном горячем кладбище желтизны, и нужно ловить, ориентироваться, кусаться, иначе завтра и уже сейчас не было и не будет того, чем дышишь.
Но он спрашивает меня почему, зачем я сижу здесь с клейкой маскировочной лентой на бровях, с приколотой на груди листовкой: "МИРА НЕТ", кто кого здесь, на этой запоздалой и случайной политинформации окатит холодной водой из лохани, и кто будет тем гусём что без трепета и сожаления сорвёт болячки и бельма, столь гордо хранимые шестью поколениями спящих под коркою льда соседей? Их родственники тоже часто любовались особым, нигде больше не наблюдаемым оттенком и отливом семейных льдышек. И в эту секунду я должен встать и ответить насмешливым едким вопросом на его вопрос - грязный, тяжёлый и ненавистный, словно кирпич чужого дома. И надо быстро решать, кем я здесь был в этот день, когда его сапоги топают и протоптали уже тропинки громкими коридорными разворотами, а я ведь никогда не хотел никем быть в этой истории, но нет больше сна и света и только последний, с пеной у рта ядовитый укус, которым я присосусь к нависшей надо мной нахохленной гусиной шее, обвившись в слепом ненасытном объятии вокруг скрипящего сапога. Это приходит осень и бесшумно садится на узкий подоконник. Это хрустит ветка и опускается сапог, и каково на вкус распростёртое дерево твоей размокшей записки, и где теперь мягкие мохнатые ресницы той девочки, которая жёлтым птичьим вечером всё сидела на берегу пруда, сложив высохшие чешуйки своих рук в тихий погреб глухого медвежьего рычания?..
Хотелось бы увидеть тех воробьёв, что склюют, отражаясь в зеркале навсегда почерневшего неба, последние крохи со стола суетливого пира уверенных в своём существовании людей.
О проекте
