Валерий Родос. Мисхор

Мне достался счастливый номер! Дозволение сколько не надоело раз переигрывать куски жизни. Не обязательно своей. Будто это не жизнь, а анализ шахматной партии. Проходишь знакомым путём, каждый раз подмечая новое, вспоминая забытое. �ногда так обновишься впечатлениями, что только в конце пути замечаешь даже с обидой, что всё это уже было, было, видено, пройдено, прожито.

На эту дорогу я всегда выхожу летним преджарким утром. Мой Город, мой родной город непростительно быстро уплощается за моей спиной, превращается в фотографию себя самого, распадается на отдельные пятна, которые расплываются в полосочки, штришки, растворяются, смешиваются с атмосферой, уходят из памяти.

На эту дорогу я каждый раз выхожу подтянутый и стройный, каким я был только в ранней юности, почти в детстве, в хорошо сшитых белых штанах, с разгорячённой от готовности подружкой, которая неуловимо оставляет меня потом одного.

Нас подхватывает первый же грузовик с большой кабиной, где никто не мешает нам сговариваться, целоваться, тискаться и всю дорогу пружинить друг об дружку. На повороте, у единственного сторожевого дома, которым Мисхор соприкасается с дорогой, с остальным миром, я выхожу, так на всю свою жизнь и не успев узнать имени своей спутницы. Вспомнит ли она меня?

Я преданно люблю Мисхор. Это место заслужило высокое право называться Батилиманом, Шилкизом, Коктебелем, Кикинеписом… Но мне больше прочих нравится - Мисхор.

Мне нравится, что по улицам Мисхора нельзя проехать ни на каком более чем двухколесном транспорте.

Какие это улицы...

Тропинки для пешего и конного хода, да скользкие и ненадежные в дождь выдолбы в скале, изображающие ступени. К счастью, я никогда не бывал в Мисхоре в дождь.

Мне нравится, что в этом месте нет ни одного общественного заведения. Здесь ничего не покупается и, уж конечно, не продаётся. Мне не продается.

Местные жители не замечают меня. Они видят меня. Я не представляюсь им чем-то определенным, даже одушевлённым и потому не вызываю злости-ненависти, любви, интереса, хотя бы элементарного любопытства. Они не отвечают на мои вопросы, не понимают моего языка, не слышат речи. Мои белые, никогда не ношеные брюки - для них опознавательный знак, превращающий меня в рисунок, в передвигающуюся деталь с детства надоевшей рекламы.

Какое море в Мисхоре! На своём бурном и пышном бегу море заворачивает отдохнуть в глубокий горизонтальный колодец со скалистыми стенками, на дне которого покоится Мисхор. Море приходит как в гости, чинное, насквозь прозрачное, тонко и со вкусом подкрашенное. Ах, этот сиреневый цвет моря. Мои белые брюки.

У причала Мисхора всегда покачиваются и никогда никуда не отплывают два пассажирских катера. Один - «Тузла». Устаревшей конструкции М-12а с открытой верхней палубой позади рубки капитана – на вечном ремонте. Другой - «Тузла» - современной конструкции М-11 бис с застеклённой верхней палубой по всей длине катера. Можно оторвать от рулона, повешенного тут же на столбе, бесплатный билет с одним и тем же шутливым апокалиптическим номером «666» и сколько хочешь посидеть, покачаться на любой из палуб. По вечерам катер закрывается для посетителей. Других аттракционов в Мисхоре нет.

К этому городу можно, какое счастье, подъехать, но въехать в него можно только на лошади. Потому-то и выбраться из него нелегко. У единственного придорожного пограничного с миром дома я всегда останавливаюсь и нахально пялюсь в окно. Давно уже я догадался, что улыбчивая бабулька за стеклом - удачная работа местного художника, а живые жители без отвращения, но насторожённо разглядывают меня из глубины комнат.

Каждый раз я начинаю обратный путь в уверенности, что пройду его лучше, чем проходил раньше. Потому хотя бы, что никогда не удавалось мне завершить этот путь домой до конца.

В безрадостной и просто скучной дороге мои белые брюки темнеют от пота и по частям покидают меня. Это не занимает меня. Мучит меня лишь одна пасмурная идея, которая с дюны на дюну, с извилины на извилину является в формах:
Есть же дорога между Мисхором и моим родным городом... Та, по которой я приехал…
Так вот теперь, на обратном пути я с какой стороны от неё?
Что-то я не видел этого пути на карте...
Почему здесь не проложат для меня нормальную дорогу...
Хоть в Мисхор вернуться сумею?
Почему никакой тропинки нет, а я не заблуживаюсь?
Если не поперек, а вдоль дюны пойти, тоже что ли пути не найти?
Людей здесь нет и никогда не было, ясно… Но хоть бы как их там - ящерицы что ли...
Вот на следующую дюну поднимусь, а там уж точно - мой город...
Может, когда он утром в воздухе растворялся, и впрямь растворился?
Если немедленно поверну, до Мисхора сил хватит?
Без белых штанов они меня увидят?
А мертвого поднимут?

* * *

В какой уже раз, проходя этот маршрут, я не сразу и всегда с изумлением замечаю, что пейзаж не меняется. На вершине каждой дюны - высохший абрикос. Я прохожу справа от него. А ещё правее какой-то жалкий, полумёртвый кустарник. С этой вершины открывается вид на новую дюну, на вершине которой чахлый абрикос, который я вынужден обойти справа и безвестный кустарник ещё правее. Скорее бы добраться до этой вершины, может быть именно там... А там опять.

На самом кончике вершины каждой дюны... Неведомо далеко, за пределами видимости, можно было не разглядеть, но на мгновение только увидеть деревья и цветы, дороги, мосты, море с пароходами, мой родной город, тот грузовик с подружкой... но песок осыпался, видение исчезало.

Тогда я лез на абрикос, я с детства к этому приучен. Он не живой, сухой, складной. Возьмусь рукой - полно заноз, ступлю ногой - лечу в откос, в песке сыпучем рот и нос... А абрикос? Что абрикос? Дотла разрушен.

Не было никакого стыда за позу, когда я уже только полз. Не замечал я ни особого неудобства, ни снижения скорости. Оставалось главное, суть и смысл: бесплодный абрикос слева и сквозной сухостой справа.

Как старательно ни напрягаю память, всё твёрже убеждаюсь, что умер я не от бессилья, не от голода, а от тоски однообразия пейзажа. У меня даже есть доказательство: после моей официальной смерти, некролога и похорон, до самого конца моей рекордно нелепой и жалкой жизни, слева от меня всегда был сухонький, безлистый абрикос, а справа по курсу - обиженный жизнью, безродный кустарник.

Не буду врать: иногда, совсем уже редко, может быть всего только два раза, мне удавалось добраться-таки до какой-то дороги. По этой дороге ехали машины, но в них сидели только жители Мисхора. Они в упор не видели меня даже без этих проклятых белых брюк. � что правда, то правда: на саму-то дорогу я никогда не выбирался. Никогда, ни разу не проходил я этот обратный путь до конца.

Никогда мне ещё не удавалось вернуться из Мисхора домой.