Валерий Родос. Заседание редколлегии

Написал я рассказ. � послал его в «Осы изма».

Рассказ получился непростой. По содержанию не простой, но главное по форме. Вроде бы рассказ, художественная, так сказать, литература, но с креном в научную статью. Даже диссертацию. Ну, по краткости скорее реферат диссертации. Всё как полагается: проблема с указанием степени изученности, список классиков и авторитетов, постулаты и аксиомы, коротенько, чтобы не предвосхищать событий, цели этой моей статьи-новеллы. � дальше само мясо, тело, живой организм: тексты и рассуждения. Здесь как раз и началась литература. Вместо неубедительных силлогизмов - живые персонажи в разных образах, ситуациях и позах. Каждый ведёт себя как умеет, а повстречавшись, спорят, сплетничают о третьих, знакомых этих третьих и родственниках этих знакомых. Мировые проблемы решаются в шутках-прибаутках, анекдотах и сплетнях, байках и нескладухах. Одна притча другую то бьёт, то не бьёт.

Во-первых, не ручаюсь, может это не я такой приёмчик придумал. Но не надо мне Платона, Беркли или Кьеркегора цитировать. Умно у них, умно, кто спорит, но где атрибуты высокой литературы? Где психологические нюансы? Где пейзажи? �х нет. Потому что учёные разговоры ведутся не на лужайке, не в харчевне, не в парной, а прямо тут, на страницах. Какие лирические отступления? Какая лирика? Там же не люди, а персонажи. Они никак не выглядят, не ходят, не чешутся и не чихают. У них имена и идеология, но ни рук ни ног. Ни нижней половины тела, ни верхней. Не человеки - собратья по разуму, не люди, а глубокомудрствующие манекены. � кстати (или как раз не кстати), в этих гениальных диалогах не формулируются ни проблемы, ни степень актуальности. То есть не тянут они даже на современные требования к диссертациям. Я-то знаю, на что мой рассказик действительно похож (на Библию), но тут генетическое сходство, а не плагиат.

А во-вторых, я и обратный приём придумал. Никаких глобальных проблем: простенькая, житейская ситуация, элементарный треугольник: муж, жена и тёща. Как можно примитивней - многословный пересказ известного анекдота. Но по-научному. Дефиниции, модусы поненсы, и reductio ad absurdum. Муж - это то-то и то-то, жена, наоборот, то и сё, через, как говорят, род и видовое отличие, тёща выразима только в виде формулы с постоянной Планка, коэффициентом Кориолиса с квантором по кухонному инвентарю. � дальше цепочки определений, леммы, теоремы, биномы... С графиками, формульными выкладками, диаграммами, топологическики узлами, применением методов тензорного анализа и анализом мочи и крови персонажей. Литература следующего века. Пока такую некому читать: «Не родился ещё тот читатель...» Поэтому и не пишу пока.

Выбор куда послать у меня был маловат. Сначала я наметился в «Наужи и казнь» или в «Знаки Фиджи», но уж больно популярны. Усреднены и подогнаны под всех и каждого. А всякий-каждый неразборчив, потребляет всё подряд, ни на чём не останавливается. В одну дырку вошло, с другого конца вышло, незамутнившись. Остались «Осы изма».

Мало кто знает этот журнал. Практически только пчеловоды-профессионалы. Экземпляру неудачнику, попавшему в розничную продажу, год там пылиться, выгорать, рассыпаться в прах и в конце концов угодить на переплавку в макулатурный цех литературы. Но, быть может, именно поэтому и не сразу, а годами, в редколегии этого журнала собрались одни только лучшие умы и светлые головы. Вне зависимости от изначальной специальности и анкетных данных. По телефону, по переписке, после из рук в руки доверительных рекомендаций и личных встреч по крохам, по сусекам всей необъятной родины были собраны... � получилась команда! Ах, какие якобы научные и уж дважды якобы правильные статьи там печатались. Печатались там для конспирации и тупоумные мозгоделки настоящих ортодоксов-пчелоделов. А в щёлочках между оловянными слитками их суждений тоненько нарезанная и изящно приправленная крамолочка в остросюжетной упаковке. Забавно было изыскивать и расшифровывать эти статьи.

Труднопроходимые лабиринты просвещённой мысли. По красным углам этих лабиринтов не забыты, не пропущены иконы кондовых цитат нетленных классиков. Как якобы ориентиры, маяки идейного пуритантизма сложно закрученной мысли. Зато сам путь - разгул, вплоть до оргии и разврата. Насмешки, издёвки, глумливые намёки и невнятные угрозы от имени грядущих неотвратимых сил. Всё это витиевато соткано из непрозрачных аналогий, неповторимых мыслью ассоциаций, яростных обобщений, энтимем и недосказанностей. Под девизом: «Не только дурак не поймёт, но и умный не догадается, а зоркий не заподозрит. Зато заранее предупреждённому будет приятно».

Короче, отправил я свой рассказ и целый месяц караулил у киосков следующий номер. С моим-то материалом небось не залежится. Открываю - нет. Не верил оглавлению, по одной перевернул страницу за страницей. Нету. Не напечатали! А я уже и денег под гонорар поназанимал. � в следующем номере нет. Позже я интересоваться перестал. Так, только для формы всего раза по два, по три в неделю заскочу в библиотеку спросить очередной номер, да у киосков, мимо которых прохожу каждый день, но уже без внутреннего нетерпения, а всё более смиренно.

Через 11 месяцев я получил ответ из редакции. Меня приvглашали на заседание, на котором будет «дан анализ моего произведения» и «будет принято решение о целесообразности его опубликования». Заседание состоится всего через четыре месяца, чтобы я на этот день ничего не планировал. Письмо хоть и было подписано не главным академиком А.П. Енко, а его бессменным замом, членом и корреспондентом Павлом Остапьевичем Ониным, было отпечатано на гербовой бумаге с водяными знаками, выдержано в вежливой форме и содержало много важной для меня информации. Там говорилось, что референтами по моему матери-алу «любезно согласились быть» А.С.Чуте, С.П. Шман, А.В. Гсон и Ш.А. Ушвили. Возможны варианты.

К заседанию, которое состоялось не через четыре обещанных, а через семь нескончаемых месяцев я подготовился основательно. Оделся в чистое, светлое, помылся-попарился, написал завещание, а рассказ свой выучил наизусть. �х вопросы, мои разительные ответы.

Комната заседания была когда-то сферической верхушкой тронного зала, теперь разменянного на медяки комнатёнок, приёмных, клетушек, подсобок и коридоров. Получился криволинейный сегмент о две стены. Тонко-деревянная струна стягивала от пола до потолка прозрачную дугу. Входная дверь ровно по идиотской середине фанерной перегородки, которая запирала стеклянную параболу. Лукообразная, двустенная комната во всю почти длину-ширину перегорожена конструкцией из разновысоких и разношироких столов.

Участники заседания располагались единственным геометрически возможным образом: поперёк комнаты, вдоль её фанерной тетивы. Там, в левой вершине стола сидел ведущий, сам Павел Остапьевич Онин. По правую руку от него, ближе к двери, лицом к панораме за окном пребывал только один человек. Худощавый, неприветливый мужчина туберкулёзного строения с тонкой шеей одиноко, но гордо торчащей из широкого воротника старомодного костюма. Его серо-седые волосы, гладко зачёсанные назад, стекали к плечам дождём перхоти. Все остальные члены редколлегии сидели спиной к окну, и поскольку распологались они не прямо, а по кривой, то в результате символично образовывали вытянутый вдоль комнаты вопросительный знак. Точкой этого знака был, конечно же, я, так как сидел не за общим столом, а на небольшом отлёте от него. Вернее не сидел, а был погружён. Мне указали на глубокое кресло... я бы предпочёл жёсткость надёжного стула, но сел, и моментально задом вперёд, задом вглубь нырнул в топь кресла, наполненного вязкой жидкостью, которая не задерживала на поверхности, если бы не оббивка. Но в месте этой точки при вопросительном знаке я был всё же не один: это гиблое место мне указал
- Литконсультант Ефим Лер, - так он скромно, не протягивая руки, представился и костляво сел рядом со мной на вожделенно твёрдый стул. Это был молодой, но вдрызг расслабленный человек, высокий, если бы сумел выпрямиться. К своему стулу он подкатил стол на колёсиках и наощупь, зрячими пальцами положил на него портфельчик, вскрыл его и аккуратно разложил: таблетки от головной боли, валидол, ещё какие-то пилюли, вату, бинты, несколько салфеток, шприцы, клизму, смирительную рубашку, резиновую дубинку, пару никелированных наручников.

- Вам может пригодиться моя помощь - просто сказал он. У него были сочувственно добрые глаза, до ласковости, до нежности. Смотрел он трусливо косясь, не смотрел, а поглядывал и подглядывал, а взгляд его был презрительно-насмешливым. При этом глаз у него было всё же не три, а всего два как у нормальных людей.

Председательствующий Онин, непрерывно улыбаясь, сказал несколько слов обо мне, но из календаря за февраль, и предоставил слово «очаровательным» Чюте и Чене. Они сидели рядом и встали одновременно. Говорить о них можно двояко в зависимости от степени приязни. Неотличимо похожие они обе были изящными (худыми), стройными (плоскими), строго (по военному) одетыми, моложавыми (с мальчиковыми лицами), с короткими (тоже под мальчиков) причёсками, с высокими (визгливыми) голосами. Даже наряды их были подобраны с заметным (навязчивым) вкусом. У одной униформа желтого цвета, отделанная материалом кремовых тонов и разводов. У другой светло-бежевый мундир расцвечен песочными вставками. У Чюте лёгкая асимметрия перетягивала влево, у Чене вправо. �ли наоборот. Но главное: какой сценарий! Каковы мизансцены! Одна произносила фразу, чуть останавливалась, чтобы справиться с дыханием, и тут же подхватывала другая.

- С одной стороны,... - взвизгивала Чюте,- мы не можем не видеть...
- Но есть и другая сторона вопроса,....- высоким дискантом подхватывала Чене, - которую следует подчеркнуть.
- Можно выделить три главных критерия... .- начинала одна, - первый из них, ...
- Не менее важен второй критерий... - вторила другая.
- Естественно возникает вопрос, ...- это Чене,
- На который может быть дан следующий ответ ...- Чюте. - Они... - подал я голос из глубины кресла.
- Да, да, близнецы-сёстры, - раньше вопроса ответил Ефим.
- Но фамилии разные...
- Младшая замужем. Сменила фамилию. Была тоже Чюте, а стала Чене.
- Но... - Нет, фамилия осталась той же, они не захотели взять мужнюю, сменилось только окончание с девичьего на дамское.
- А если теперь старшая выйдет замуж и тоже сохранит фамилию, они опять подравняются?
- Нет. Вторая не выйдет. Этот у них на двоих. Да и он им не нужен. Они и раньше без него обходились, и теперь норовят.
- Откуда вам-то это всё знать?
- Чтобы вам стало ясно, - разозлился Лер, но вяло разозлился, далеко до бешенства, - видимо, это мне нужно было сменить фамилию на Чене.

Эдипов комплекс и глубины подсознания. Они вывернули меня наизнанку, обшарили потайные карманы моей души, «неведомые мне, но открывшиеся им в анализе». Если из слаженного и отрепетированного диалога сестёр выбросить все Чеховско-Фрейдистские перлы, то суть их выступления в тезисной форме такова:
- Перед нами зрелое и глубоко осмысленное произведение писателя-новичка и неумеки.
- Это потолок, интеллектуальная планка, показатель уровня его (и наших) притязаний.
- Авторское бессилие сказалось в том, что в рассказе не разрешаются, но лишь задаются новые, неведомые миру проблемы.
- Перед нами зрелый, опытный мастер, виртуоз пера, хитро и провокационно подложивший нам легковесную поделку.
- Это совершенно не в духе, не в русле, и не в тоне материалов, которые печатаются в нашем журнале, но именно поэтому его следует опубликовать.
- Нам будет стыдно, когда эта глубокая и вместе с тем наивная вещь будет напечатана в другом издании.
- � под микроскопом нельзя разглядеть и крупицы сюжетной новизны в этом рассказе, но его мировоззренческая глубина поражает.
- Ни один журнал не прогадал бы, напечатав этот пассаж.
- В ущерб проблематичности, автор увлекается игрой слов - явный признак литературной дегенерации.
- Стиль произведения и его язык выдают большого мастера, но другого, чуждого нам направления и жанра.
- Этот рассказ не украсит страницы нашего издания, но его следует напечатать как указание черты, ниже которой опускаться нельзя, ниже которого хаос версификаторства и графоманства.
1 : 0 в мою пользу.

Онин поблагодарил раскрасневшихся от самовосторга сестриц, поправил очки, чтобы они, огромные, соответствующие калибру носителя, висели косо: слева-сверху вправо-вниз и тем придавали его умному лицу выражение доброжелательной внизсходительности. Затем он передал слово С.П. Шману.

Тот не вставал. Развесив руки по перилам кресла, он говорил, булькал и квакал, глядя в потолок. Говорил с трудом. Ни одну, даже коротенькую фразу, он не мог договорить сразу и до конца, часто пробуксовывал на буквах и слогах, делал паузы для вздохов, икания и свиста.
- Не может ли показаться странной экзистенци-иа-иа-иа-льная позиция автора и вам, и нам, и вшам, и свист, и свист... в эпи-пи-пи-зодах...
- Сомнамбули-свист-свист-ческий парадокс-вокс-шпокс-чмокс автора наводит на мысль-сисль-кисль свист, свист...что его катего-иго-иго-го-риальный запас...
- Не угадывается ли за этими словесными выкрутасами-пассами-спасами и свист, и пук, и свист... моральное-дральное убо-ибо-ебо-бо-бо-жество...
- Не скрывается ли за наивностью мета-свист-фори-свист-ческо-свист-го фрондёрства тёрся-тёрся-свист, тёрся-тёрся-свист, стёрся...

У старого человека корифея, и лауреата, была огромная грудная жаба. Проглотил он её недавно, ещё не привык. Мой рассказ интересовал Шмана в подследственно-политическом ключе, кто сколько за него получит.
- Концептуальная и семанти-свист-ческая рыхлость-вислость-кислость самовырасвист-свист-жения...свист-свист, кхя, кря, торможения, не станет ли до-кхо, до-ре, до-ми, до-бычей... свист-свист... наших политических недругов...
- Не заведёт ли авантюризм автора нас всех и вниз, и вверх, и в пах и в мех...
Счёт стал 1 : 1.

Следующим был Ушвили. Эрудит и остроумец. Ему было жарко. Шёлковая рубашка была расстёгнута на две пуговицы ниже допустимого в помещениях с дамами, но там, из-за отворотов, проглядывали джунгли натурального меха. Ушвили встал, многозначительно посмотрел сверху вниз на Шмана, который и закончив свою речь не загордился, а продолжал свистеть и чмокать снизу вверх на Ушвили своим лягушачьим ртом.
- Они не очень любят друг друга, - услужливо подсказал Лер, - потому всегда садятся рядом.
- Как это сказать? - начал Шалва Абуригенович, сильным акцентом нажимая на вопросительную интонацию. - Какому учит в дидактическом аспекте, воспитательных целей подрастающее юношеское поколение молодёжи новой формации? Я под-твер-ждаю: да-да! именно юношеское поколение молодёжи и именно какому ди-да-кти-чески учит - я спрашиваю. - Присутствующие озадачились.
- �ли другой аспект всё той же проблемы, иными словами срез, точка зрения и угол обзора. Что я этим всем хочу сказать? - Никто или не знал, или не понял.
- �-и-и-я про-дол-жаю, - продолжил Ушвили. Что я хотел этим сказать? В наше современное время, когда куда на что ни посмотришь - задаёшься вопросом «зачем?». Я этим хочу сказать не именно наивный школьно-физический вопрос «почему?» или другое местоимение-вопрос «как?», а в гу-ма-ни-тар-ной постановке, и я этим дважды хочу усилить и подчеркнуть: во-первых, не вопрос, а про-бле-ма, а во-вторых, гумманисти! Че-ска-я. Да? Правильно я говорю? Что я хотел этим сказать?
- Да, и-и что ты, Ша-алава Абу-ибу-ибе-нович, - свистя и задыхаясь проквакал Шман, - действительно хочешь-и-мочишь-и-дрочишь этим сказать?
- Друзья, не ссорьтесь, не вздорьте - тут же встрял миролюбивый Онин, ещё круче закосил набекрень очки и, не грозно потряхивая пальцем в сторону Шмана, закончил - Вашего же, Соломон Петрович, художественного... выступления никто не перебивал.
- Главная мысль моего тоста, прошу прощения, речи - что мы не должны, не обязаны и просто не имееем права, а от себя я добавлю - и не хо-о-о-тим рассматривать эту произведения снизу - он указал пальцем на Шмана, - а как учит нас наша история, с виисоких и гордых вершин общечеловеческих обобщений сущности - понимаешь ты теперь, Саламо-нчик-чик-чирик, что я хотел сказать, - всебытия. Что я этим хочу сказать? Что когда ты... и я осмелюсь больше скажу, мы все, читаем, мы находимся на острие передового отряда, авангарда человеческой мысли. Не следует об этом забывать. Что я имею этим ввиду?
Через полчаса выяснилось, что, исходя из понимания путей развития мировой культуры, Шалва Абуригенович имеет в виду именно то, что он не возражает. 2 : 1

После перерыва встал �рин, который сидел по левую руку от Онина. Он был высок и широкоплеч, но худ в третьем измерении. Встав, он нервно показал подбородком в оба имеющихся угла комнаты, передёрнул детдомовский пиджак с одного плеча на другое, пожал, провёл, постучал, потёр, похрустел, почесал и начал.
- �меем на лицо факт: предоставление рассказа в радакцию. Факт знаменательный и многоречивый. Тут и доверие к нам, и некая сермяжная выношенность, взаимная притягательность духовного братства. � что видит молодой автор, доверчиво протянувший нам свою ещё неокрепшую в писательских трудах руку, руку, лишённую пока профессиональных мозолей?

Как однако эти выступалы любят вопросы. Пока сообразишь смысл одного, да задумаешься отвечать, они уже вторым огорошивают.
- Вот полюбуйтесь: Соломон Петрович произносит свои высокоумные речи, ничего понять невозможно, ни одного природного русского слова, мы в какой стране я спрашиваю живём, на каком языке думаем, разговариваем. Одни «альтруизмы», «экзистенционанизмы» с «эксгибиционизмами»... Зачем нам это? Это прочь из языка! �ли какую помощь начинающему подвижнику оказали наши две полуштатные девички-певички. �м бы в театре на сцене свои дуэты распевать, а не когда человек им своими глубинными муками пришёл поделиться. �ли вот Шалва Абуригенович, да вы сидите, сидите, я вас не боюсь и даже уважаю. Но скажите же и вы с вашим вечным «что я этим хотел сказать?» какая от ваших речей искренняя польза тому, кто к вам за ней обратился? К вам не за словами, а за добрыми делами пришли, а вы от жары, дам не постеснявшись, весь свой мех наружу вывалили, а чтобы помочь в чём...

Далеко-далеко как в перевёрнутом бинокле, но непосредственно лицом ко мне сидел ведущий - Павел Остапьевич Онин. Я не сразу разглядел, не как с первого взгляда любовь, что он был поразительно похож на знаменитого артиста Нова, особенно, когда тот в роли академика Жова. Утонувший в своём кресле, я всё время вынужденно видел под столом ноги Онина. Они непрестанно нервно тряслись из стороны в сторону. Материал брюк Павла Остапьевича был тот же, что и оббивка моего кресла, и потому сами его ноги были не из мяса а из вязкой жижи, наполняющей это кресло, на поверхности которого к этому моменту оставались только мои глаза и уши. Говорят, надежда умирает последней. Я же добавлю: и любопытство. �ли это одно и то же. Во время нервозной речи Никифора Мифодьевича Онин встал, лихо передёрнул очки наперекосяк и каждую фразу оратора сопровождал словами.
- Ну, ну, друзья, не ссорьтесь.... Незачем так на личности... Мы же интеллигентные люди... По делу, пожалуйста, по повестке дня. .. Не по личностям... Никифор Мифодьевич, вы уже прямо все грани... Вы уже не по личностям, а прямо по лицу... так и до дуэли недалеко... я не подзуживаю... я не подстрекаю, но ведь видно же... давайте-ка повежливее, повежливее,... последний раз говорю: прекратите мордобой.

Но �рин только раз повернулся к ведущему, чтобы и тому врезать за «бездеятельность и отказ направить судно редколлегии на спасение меня - утопающего в словесном море». Поскольку тонул я реально, фраза эта показалась мне двусмысленной. Особенно слово «судно».

Но сам-то �рин, которого волновала «искренность в сохранении народных традиций», готов «самоотверженно и в одиночку оказать мне помощь». Публиковать не надо. Не пора ещё такие вещи обнародовать. Зато он, Никифор Мифодьевич, «из соображений братского милосердия», «на добровольных началах» (бесплатно) готов сесть со мной за парту и научить любезному народу писательству до мозолей на пальцах и извилинах моего несмышлённого мозга. «Если редколлегия решит (вопреки здравому смыслу) эту беспомощную недозрелость публиковать», то он «из дружеских ко мне соображений» - «за», если отклонит, то «это и будет истинно братская помощь», которую он только приветствует. Два с половиной на полтора. Даже, пожалуй, два с четвертью против одного и трёх четвертей. «� вышло у него в ответе два землекопа и две трети» (цитата). Чёртова высшая матемамтика.

- А теперь, - и Онин всем телом уважительно повернулся к тому, кто в одиноком молчании сидел по правую руку от него, - слово �пполиту Георгиевичу Скому.
Ссский ! «Яростный �пполит». Нас заставляли читать его уничтожающие критические статьи из школьной хрестоматии, а отдельные перлы учить наизусть. Так он не умер в конце прошлого, начале нынешнего века?
- Что вы, - добро и презрительно обварил меня взглядом Лер. - Ский ненамного старше вас, но гений, гений, скажите спасибо, часто ли удаётся видеть.

Ский встал. Медленным движением умирающего от туберкулёза пригладил свои волосы от лба на плечи, где они, реденькие, и без того послушно лежали. Потом он обвёл орлиным взором (не нас, конечно, презренных, а) заоконные дали и одним движением развернул и повесил на стену рядом с собой хорошо рассчерченную схему туши моего несчастного рассказа. Шея, плечо, грудинка, пашина, окорок, рулька. Также чётко �пполит Георгиевич выхватил из своего потёртого, но уже музейного чемоданчика никелированный подарочный топорик в форме секиры и, негромко крякнув, одним махом вогнал его глубоко в шею, повыше лопатки. Он ещё не успел в два профессиональных приёма вытащить топорик, как из-под его лезвия потекла, брызнула, а потом хлынула живая кровь моего детища.

О-о-о какой я сделал рывок, чтобы наконец вынырнуть из этого проклятого кресла, обшивка треснула! Но нет! А я и все мои внутренности рвались наружу вверх... я отчаянно закрутил головой. Да вот же и он, услужливый Ефим Лер уже вполне приготовился, широко разверзнул передо мной авиационный кулёчек как раз для тех, у кого нутро рвётся наружу.

Провиденс. 9.08.93.