ЗАКЛАНИЕ АГНЦА
Как мягкое солнце краснело, пока
Не скрылось, как ветер месил облака,
Как плавились серые дали,
Еще вспоминаю детали.
Смородина в миске по центру стола.
Шершавая охра, в чешуйках сурьма.
И свемы яичной нарезка
В колышущихся занавесках.
Хозяин в плаще потянулся в карман
За спичками. Вспыхнувшая глухомань,
Слепя красноглазого старца,
За дверь поплыла на террасу.
Листва зашуршала по-детски в кустах.
Не грецкий орех раскололся, устав
Сверкать. И в саду ненадолго
Зашлась фисгармонь и умолкла.
И горечь потери, ломая бока,
Текла, расползалась по телу, пока
Неловкое, новое тело
В утробе малинника зрело.
* * *
Октябрь. Хлещет дождь по-доброму…
Изобрази меня, Шагал –
Лечу я мимо клена-тополя,
И листья липнут к башмакам.
И веткою упругой тянется
Рука моя из рукава,
Ладошка с розовыми пальцами,
Как скученные облака.
Гляжу на мокрый парк внимательно,
Над кленом-тополем скользя,
Сыны-отцы и дочки-матери
Гуляют лепо там, где льзя.
УЛИЦА ПИРОГОВА
Когда дитя с короткой стрижкой
О жизни примется мечтать,
Отчалит в детство фотовспышка
За выражением печаль.
И вспомню я зерно для каши
В глубокой чаше голубой,
Глухие переулки наши,
Где не кончался снежный бой.
И блестки жухлые с обложки,
И книжку, где давным-давно.
Горячий чай в горячей ложке,
Озноб и горлышко бо-бо.
В окошке голубом квадратном
Сосулька воздух холодит,
Снежинки падают обратно,
И птица правильно летит.
ПЕРЕХОД
Когда колючкой редколистной
полна оранжевая линза,
и бьет по голени, к седлу
привязанный, шишак горячий,
дружина не стоит не скачет –
тьма. Быть просыпану зерну.
Нет сил, поводья бросить впору.
Прижаться б к роще, лесу, бору,
упасть, не слышать тишину,
сквозь сон в неведомых названьях
речушек различать бряцанье
волны о берег, о волну.
В ночи клубится прах неясный,
даль светит, ладанки искрятся,
и месяца лоснится рог.
Но снова в тьму бредем сосле’пу,
где тянутся из мрака к свету
лес, пятерня, чертополох.
ПЕРВЫЕ АПОСТОЛЫ
На мелководье видно, как песок
из-под стопы взвивается и кружит,
и оседает. Терпкий запах стружек,
и сладкие - олифы и досок,
и воска - завораживают. Лодка
скользнула по волне и встала кротко.
Как будто стороной прошла гроза,
потом светает рано и бывало.
Не помню слов, но то, что он сказал,
когда мы весла подняли, запало.
И я все думал, расправляя сеть,
о Пришлеце. И думал поглазеть.
Потом забыл. И ночью, взяв улов
богатый, и не вспомнил бы, Иаков
не помяни о Нем... Как будто знаком
невидимым отмечен. От голов,
склоняющихся в сумраке у края
к волне, струились, чешуей играя,
карасики и окуньки. Малек.
Зачем Он к нам пришел? Что мы для Бога,
коль вправду Он мессия? Как далек
Он должен быть от нас, когда дорога
моя и братьев в море, а не в храм.
Заря росла и приближалась к нам.
СЕРГЕЕВСКОЕ
Попал под ливень и продрог,
забрел в сельмаг за постояльцем,
где пробавляются чем бог
пошлет охотники на зайцев.
И вот сижу, погоду жду
под липой с мокрою кукушкой,
просроченный кефир цежу,
жую филипповскую сушку.
Журнал и плавки в рюкзаке,
в траве очисткой дольки дыни
желтеет лямка. Вот тебе
и отдохнул на выходные.
Трясется под дождем бугор,
глухая липа чушь мне мелет,
течет вдоль берега кагор,
к реке рыбак бежит с похмелья.
Бесчисленны тела дождя,
и свойства их изведать сложно.
Ресницы липкие дрожат,
и небо падает в ладошку.
А тело круглое одно –
в утробе я, ствол липы, мира
листва – торопится домой
по упаковке от кефира.
КУРАКОВО
Колхозной рощи окоём
порвал небес края,
и льёт, и льёт кисель ручьём
в морковные поля.
И если облака принять
за отраженье нас,
то я в траве – ни дать ни взять –
в сраженья гуще князь.
А ты поодаль от меня –
душа. Тебе легко.
Ковыль, душицу и тимьян
тобой заволокло.
Мир, обратясь в небесный бой,
стал бел и неделим.
И мы не шевельнем травой.
И в облако глядим.
ХУДОЖНИК ВЛАДИМИР ЯКОВЛЕВ
Утро пахнет листвой,
каплей крови из ранки.
Лес своей кривизной
выползает из рамки,
весь он полон утрат,
он сплошная разруха,
как лиловый квадрат
без зеленого круга.
Как сухое белье
на ветру под откосом…
Выпить теплый бульон,
закурить папиросу.
Дым плывет через лес
и ложится колечком
на озерный надрез,
на бороздку. А вечер
прячет в лес волчью пасть,
потому что так грустно…
На кушетку упасть
и к стене повернуться.
* * *
Дождь разгладил обертку конфетки.
Воздух чист. Потемнело крыльцо.
Ненароком задетая ветка
заштрихует свое деревцо.
Духовей сушит волны на крыше.
Стало легче житьё без надежд,
попритихли сердечные мышцы.
Выйди в сад. Влажной вишни поешь.
Снова ласточки. Хлопнули ставни.
Слива свемовской пленкой рябит.
Сколько прожил, никак не состарюсь.
Мальчик вышел гулять, не старик.
Как сквозь лупу гляжу, как кормиться,
выгибая крутую дугу,
скачут круглые гули с карниза
мне в ладонь на моё гуль-гуль-гуль.
ХАРИНО
Выклевывает хлеб из сора
у качки кочет золотой.
Какое-то забыл я слово.
Деревня… Вечер… Дух святой…
Зевнет собака, хрустнет хрящик,
пейзанка на уме себе
узрит, как в сумерках горячих
качнется серая сирень.
Блеснет луна охапкой сена,
засвечен синью, ослеплен,
колесами велосипеда
мелькнет в ограде почтальон.
Он нас разбудит утром рано, -
Вам почта, я не буду ждать, -
и вынув ножик из тумана,
свистульку примется строгать.
БЕЛЫЙ САД
Наша жизнь, как огонек моей каптерки,
подождивит, снег повалит – нечем крыть.
И пускай порой внутрях у нас потемки,
что напрасно вавилоны разводить.
С понедельника к котлу подсядешь – жарко,
включишь радио, о выборах одно.
Как Муслиму не запеть своё Фанданго?
Мама миа, мама миа, Фигаро!
Угораешь до субботы, как пожарный,
свет поуркивает, валит снег в тиши.
В воскресение с женою жаришь шаньки,
и на выставке с Крапивницким сидишь.
В мятой туче хитрый месяц шевели’тся,
и шеве’лится береза, как свеча.
Теплый воздух в темноте шуршит пшеницей,
и малиною изба освещена.
За картиною опять о грустном разном.
Снова входим в беспокойство без вина.
Грусть зальем, одолевают Карибасы,
и рассудок покидает берега.
Ни к чему нам бередить давнишни раны.
Обращусь к окну морозному с крестом
покосившейся от жизни старой рамы.
Ночь. Изба накрылась дымом, как хвостом.
О проекте
