ГЛАЗНОЕ ЯБЛОКО.
Глазное яблоко, глубокое как комнат
За стёкла уходящий томный мир,
Из наблюдения на улице, а так же
Воспоминания зелёных водоёмов собачьих глаз
В гостях на кухне друга,
Перелилось в меня и продолжалось
Короткими и яркими словами.
Так для письма по полостям предметов
Мне видимых мой взор предназначался
И был расправлен на клочке бумаги
Животною привычкой забирать
Вглубь омута зелёного, в глубины
Сетчатки и придатков сытых нервов,
Как некую добычу, всё, что свеже
Той новизной, нетронутой словами.
Благополучием пыхтящий 21-й
«газ», женщина с покупками, трико,
приросшее к балконному канату.
Стекло подъезда, пропускающее в чрево
Той какофонии, что есть домашний быт,
Помноженный на цифру «сорок пять».
И все кивали, были тонки взмахи,
И в солнечных свободах словом дружбы
Я радовал затворницу судьбу.
1989.
ЖД
Складки плаща целомудренно-девственной ночи.
Ночь покрывала пространство от неба до неба.
Ночь шевелилась огнями и плавала птицей.
Чёрным крылом отражалась в колодцах бессонниц.
Снами была, нечастыми, странными снами.
Ветки качала, врала в изменённые лица.
Где-то в дороге мосты, города посылала.
Стрелочник ночь, маневровый трудяга.
На переездах грудила пустые вагоны.
В доме путейца глядела сквозь тёмные стёкла
Вслед убегающим теням ночного движенья.
Ночь неспроста завела себе память.
Кто ты, поэт, не поэт, переводчик из речи
Капель дождя на стекле проходящих составов,
Дела ей нет. Все дороги стремятся
Снова в себя. Их поэтому дело
Быть незаметными в людях, в постройках, в работе.
1989.
СЕДЬМАЯ МОСКОВСКАЯ ЭЛЕГИЯ.
И отрывать у небытья значенья,
Копить слова, как небо копит звёзды,
Как плод в саду накапливает влагу
Всем телом жизни, что сочна и ярка,
Она внутри него, его творит снаружи.
И узнавать, и узнаванье будет
Зачерпнуто в колодцах бытия
Пригоршнями, глотками, задыхаясь.
Но успокоивши глубокое волненье,
Как воздух пьются, и земля, и небо,
И отчуждённая волнением вода
Глухого понимания природы
Всего того, что мы зовём мгновеньем.
Ты ненавидел лишние тона,
Но ты поймёшь, что только в них ты полон,
И ты не находил себя в пространстве
Слепого задыхания простором.
Но ведь не ты, а небо катит волны,
Которыми упьётся всё живое
И ты не обессудь, в его глазах
Ты только человек один, и только.
И что, что знаки кровного родства
Тебя обескураживают в мире,
Где быть живым есть быть живущим болью
Для понимания, а говорить слова,
Привычка и ненужная, быть может.
Когда тебя ударят, отвечать
Не сможешь ты и чтобы не ударить
Наговоришь ещё так много слов,
Что ты один не будешь верен миру.
И будешь рваться от людей туда,
Где только тишина и размышленье
Тебя спасут от сумасшедшей мысли,
Что ты здесь лишний, потому что нет
Ответа на проклятые вопросы,
Повешенные в небе мертвецами
И нет ответа на твои призывы.
Но разве так с людьми не посылает
Тебе вся жизнь всю жизнь без измененья,
И разве не в саду ты бродишь жизни,
И разве не прекрасен этот сад
В минуту совпадения ударов
Его сердец с твоим, прикосновенье
Неуловимо и полно как боль.
Ты чувствуешь дыхание вселенной,
И сразу на губах, когда целует
Тебя любимая, ты отдаёшь ей возглас
Принятия всего сполна навеки.
1989.
ЭЛЕГИЯ.
Проём в стене, что выел солнца свет,
И в жёлтом воздухе качается картина,
И говорит тебе, ты розовый влюблённый,
И как же ты меня не замечал.
Она висит здесь год, другой и третий
Над матовой пластмассовой розеткой…
Так и другое входит в жизнь твою
В минуту предвечернего затишья
Или в бессонье синем на заре,
Когда мир полон милого ребёнка
Под крики пролетающих ворон,
Поднявшихся как деревенский житель
До солнца, чтобы вывести скотину
На луг, сияющий прозрачною фатой
Сиреневой росы, застывшей в лицах
Произрастающей таинственной травы
С утерянным названьем, потому что
Она образчиком для чистого искусства
С корнями вся ушла в глухую жизнь
Надмировых и внутренних забот,
Всем существом, настолько, что утрами
Приходится нам голову ломать,
Чем нам дано такое совершенство.
Так долгий день и простояло павой
Со всем живым и неживым портретом
Теченье наших мыслей о природе
Всего того, что мы зовём природой,
Плывущею в воздушном водоёме
Тел, растворённых тонкой оболочкой
В живой воде лекарственного солнца,
Предупредительно налитого в бокалы
С дождём иль снегом, ветром или зноем,
В зависимости музыке, звучащей
В гортанном ресторане наших дней
Хрустящим накрахмаленной сорочкой
Официантом, провиденьем, гидом
Со лживою, лоснящейся улыбкой
Или таинственною, после перепою,
В услужливо протянутой руке
Держащего меню, перо, салфетку.
И всё равно, что выберете вы,
Накроет только вилки и ножи,
«а остальное, - скажет, - не готово».
Мы не торопимся, куда нам торопиться.
1990.
МОЛИТВА.
Всё помогает людям жить:
Цветок в горшке, травинка,
Мозаичные витражи,
Последняя былинка.
Исчерпывая полноту
Обрамленного тела
Неярким светом, наготу
Во множестве пределов
Исчерпывая, вознося,
Исчёркивая строчки.
Так бьётся баба на сносях
От шевеленья дочки
Уже отдельной в ней самой
Пространственной и сшитой
Из разноцветных лоскутов,
Молитвою, пролитой
Из формы света на внутри
Встающие виденья,
Из фиолетовой зари
С малиновою тенью.
НЕ УБОЯЛАСЬ БЫ.
Импровизируя о том,
О чём сгореть желал бы даром,
Глядя сознательным пожаром
На прижитой металлолом,
Гармоний, якобы, ища
В околоземном водоёме,
Не убоялась бы душа
Быть рыбой, ласточкой и кроме
Того, бравируя, гордясь,
Импровизируя, калечась,
Ища прижизненную связь,
Так называемую вечность,
Меж ларами и небытьём
Бросаясь с головой в пространство,
Людских названий и имён
Стараясь выговорить царство,
И артистически скорбя
Над внутреннею пустотою
Своею умолчать себя
Всей линией береговою.
1990.
ПРО МЫТИЩИ.
Не восемь рук же у меня,
Сказала дочь и дверь закрыла,
Таща игрушки в свою детскую,
А я припомнил Достоевского.
Гуляли с ней, гуляли прочие,
Не любящие детский сад,
И бабушка одна, короче,
Рассказывавшая всё подряд,
Рассказывала, что работает
В гинекологии, когда
Из школы высыпали школьники
Во двор, 2 сентября.
Сказала, мол, что вот такие же
Лежат у них, их очень много,
Про триппер уж забыли, сифилилис,
Пятнадцать и шестнадцать лет.
Последние два года, вставил
Про наше время робко я,
Она рассказывала дальше,
Под капельницею и аборт.
Приходят очень поздно, дети
Не могут быть нормальны, но
Одна решилась и рожала,
Как видно пролечилась, термин.
Потом подростки загалдели,
Засквернословили, она,
Теперь начнётся мат, сказала,
Детей нам уводить пора.
Какая встреча в самом деле,
Рассказывала, что гимнастка,
Теперь пошла в плеча и бёдра,
Внук тёмные очки разбил.
Рассказывала, что муж бросил,
Из шестерых троих сгубили,
В трёх комнатах одна кукует,
А в поликлинике народу.
Теперь лежит в Северодвинске,
Парализован и зовёт.
Обычные, чуть пожилые,
Мне разговоры обо всём,
О многом догадаться дали,
Про женщину, про Достоевского,
Про свой характер, про любовь.
И вот раскрылась эта книга,
Что жизнью многими зовома,
На той странице, что пролистывалась
По недосугу и смущенью.
Простая девочка из плоти
И голяка родомый плод
Сумела полюбить для детства,
В Мытищах умер князь Андрей.
1994.
РАССКАЗ.
Горлов сам не знает
Какой он нынче мужественный.
Миша, раб лампы,
Холодный и простой.
Совалёв, затепливший
Жизнь возле пропасти,
Для девочек и мальчиков
Построивший дом.
Марина несчастная,
Женской доли образ собирательный,
На котором держится целая страна.
Ира Совалёва,
Посвящённая в рыцарство.
Оля Тараканова,
Влюблённая в Меншикова.
Маша Коляскина,
Занимающаяся тейквандо.
Ира Ульярик,
Ренессансно улыбающаяся,
Наташа Соловова,
Жена разведчика,
Петя Богдан
И Саня Фёдоров,
Жители города,
Клетки вселенной,
Футбольные мученики,
Приходька двойной,
В нём благородство любить
И сладострастие корысти,
А я не могу отвязаться от Соловков
И боюсь улицы.
Мой герой, писатель,
Который не пишет ни хрена.
Потом беру, приделываю
Ангела с мечом,
Серафима шестикрылого
От имени жизни.
Сразу получаются
Отшельники, мученики,
Святые, бесноватые,
Становится видна
Помощь. Повесть пишется
Не фабричным изделием
На фабричном изделии,
А вилами на воде.
Вот это хорошо.
Так Бог говорил
В одной книге.
2000.
В ПОЕЗДЕ.
В бывшем осколке великой империи
С лёгким названьем окраина
Скифо-сармато-казацкие прерии
В поезде пересекаем мы.
Мазанки, известняковые домики,
Хаты из ракушняка,
Вверх корешками раскрытые томики,
А на страницах века.
Чересполосица плодоношения,
Цифры доходных щедрот,
Лозы, бахчи, абрикосы, черешня
И изобилия рог.
Пылью как воском залитые тополи,
И фрикативное «гэ»,
И Мариуполи, и Мелитополи,
Месяц на длинной ноге.
Грустным подобием новой Америки
Чичикова Слобода,
Не обошлось без советской истерики
И я родился тогда.
Папа – болгарин, мать – Фарафонова,
Север, юг, запад, восток,
Материковое слово «херово»,
Стыдное слово «сынок».
Семь тысяч дедушек от сотворения,
Третяя тысяча лет
От рождества, было богоявление,
Ну а теперь его нет.
Я прихожу на заросшее кладбище,
Птица на ветке поёт,
Как маму крысу не убивала,
Думала бабушка ждёт.
2003.
ПОТОП.
Всё замерло и ничего не слышно,
И только дождь бормочет под окном
Немую песню 10000 лет.
Гудок болельщиков на тротуаре,
Подростки шумно празднуют победу,
И снова смерть подростков и машин.
И только дождь рассказывает листьям,
Что он размочит всё до основанья,
Чтоб ничего не оставалось твёрдым.
Потом электродрелью самолёт,
Потом не то что пьяные, а просто,
Желавшие быть пьяными совсем,
Выкрикивают знаки восклицанья,
Сшивающие оба этих мира
Суровой ниткой вымысла. Вода
Встаёт сплошной стеной, как обещала.
Из дыма низкой облачности внятно
Глядит лицо и хочется сказать,
«второй потоп». И хочется молиться.
И я молюсь, «не оставляй нас, Боже».
«Ты видишь всё, все помыслы, все лица,
Все линии прекрасных тел и судеб,
Всю черноту на дне моей души,
Мой страх, мой гнев, мою больную совесть.
Но я ведь тоже кое-что могу,
Ну, например, сказать дождю, не лейся».
Всё замерло и ничего не слышно.
2004.
СА.
Я демобилизуюсь, я пытаюсь скрыться.
Но безнадёга, армия во мне.
Она за мной как многоликий Янус.
Она вошла в дома, в деревья, в голос.
И гарнизонный дух во всём, и построенье скоро,
И мальчики дубовые стоят,
И в них тоска. И жёлтые разводы
В нестиранном белье. И самоволки в небо.
И женщины с которыми так просто
Договориться. И казённый орден
За смерть другого. И топор. И плаха.
И так мне страшно видеть человека
Сквозь мутное стекло глухой команды,
Что я опять срываюсь и бегу,
И на бегу запоминаю только локти
И мутную полоску жёлтых лиц.
Я ненавижу лишние тона.
1989.
* * *
Тело сухое в волнах безнадёжного счастья
С смертью боролось, вставали босые лучи.
Ветви кривые толклись в электрической хляби,
Утро сочилось сквозь пыльные синие шторы,
Где-то с порога звенели шаги в коридорах,
Утро сочилось как кровь молодого майора.
И с эполет проливалось сквозь синие крыши
Бедное солнце, забытое кем-то в кармане
Канувшей ночи и бледные тени глотались
Сытым зевком сквозь гранитные стылые скулы.
Птицы парили, трава поднималась над пылью,
Пахло резиной, бензин поливальных машин
Красил асфальт, что павлина, студёное небо
Пилось глотками и щурило глаз на прохожих.
Сны молодыми майорами в небо стремились,
Белые лошади в небо несли их аллюром,
Мертвенный гном уходил в голубое жилище,
Голуби мылись и кошек совсем не боялись,
Бороды брились по случаю, что надоели.
Утро звенело трамвайными стёклами в крышах,
Стыли глазуньи и мамы кричали из кухонь,
«завтракать марш». Допивая иллюзии сна,
гневно кивая в трюмо на свои отраженья,
пятна трусов шевелились в подобьях зарядок.
В общем, творилось обычное нужное дело,
Тело сухое в волнах безнадёжного счастья
С смертью боролось, вставали босые лучи.
1989.
* * *
Как же не живые, посмотри, как корчат
Сдержанные муки веточку сосны.
В пальцах раскалённых, на огня ладонях,
Брошенную в пламя веточку сосны.
Слышишь, слышишь крики гибнущего тела,
Вот последний выпад страшного огня.
Ветка изогнулась, закричав без силы,
И с зелёным дымом тёплая душа
Полетела в небо, голубое странным
Светом примиренья, хвойна и чиста.
И осталось пепла сизое стремленье
Быть достойным праха веточки сосны.
Так же имя наше, погасив для боли,
Понесут живые в домик мертвеца.
Веточка сирени, стебелёк агоний,
Кипарисный венчик, малая душа.
1989.
* * *
И на светящемся плацдарме остановки
Сухой сюжет, иль драка, иль лобзанье.
Чуть гуще листьев тень и есть минута,
Из проносящихся случайных лабиринтов
Вдруг выпадет ответ твоей догадке.
Так словно ива деревом глядится
Хрусталь сосуда пруда или речки,
Так человек пред зеркалами ночи
Перемещенье освещенья вида
Форм мирозданья, так, нипочему
Встающих, отражаяся друг в друге
Лишь на минуту мысленного взмаха,
Узнать себя и потерять себя.
А человек, он здесь не принимаем,
Ведь человек всё может полюбить
И жить всё дальше, дальше, хоть до неба,
Тогда как его дело быть собой,
Перемещеньем освещенья вида.
1989.
СВОБОДНОЕ ПЕРЕЛОЖЕНИЕ ИЗ ДЖОНА ДОННА.
Мой брат, уже нет сил, обожжены ладони,
Не отыскать в ночи зелёную звезду
С длиной паденья в жизнь. Пойти за нею, чтобы
С ребёнком малым, помнящим ростки
Той человеческой привязанности, место
Корой в каждом сердце есть, понять
Где прячется минувшее, когда
Его нет в нас, чем дышат наши братья,
Когда ложатся в землю на покой.
И кто, скажи, рассёк ступени ночи
Мечом рассвета, дьявол или Бог,
И кто бы прежде закричал от боли
Из них, чем закричали мы?
В тревожном океане мирозданья
Услышать пение русалок научи,
И выдержать, и отдалить от зренья
Ту форму близорукого родства,
Что меж людьми случайно, и презренье
Вложи в минуты клеветы друзей
В уста похолодевшие рассудка.
И помоги узнать, как ветер переносит
Движенья чистых душ от тела к телу,
И научи понять, не потому ль так светел
Взгляд лёгких облаков, несущихся куда-то,
Что наши души эти облака.
Когда бы ты, рождён для странных зрелищ,
Был глубиной невидимого взят,
Взгляни оттуда, разве не для сна,
Прекрасного как явь и сильного как небо,
Из пепла бы ты снова возродился.
Пропутешествуй десять тысяч лет
Огромных и ночей печальных
До белоснежной меты в волосах.
Тогда потом вернёшься и расскажешь,
Что значат чудеса, что говорят
Они душе болезненной и юной,
Которые из них тебя пленили.
Теперь, когда не встретил ты того,
Чего искал за обнажённым телом,
Ты поклянёшься, что нигде на свете
Нет женщины, которую б любили
За красоту и верность небеса
Едино. Ты нашёл её? Дай знать.
Ты сам творил отчаянье, я думал
С покорною улыбкой на устах,
Что путешествие окончено, я думал,
Теперь иль никогда. И если б, вдруг,
Тень от тебя за дверью пролегла,
Принял на свой порог тебя не раньше,
Чем ты узнал единственное имя.
А впрочем, я не верю и теперь.
Нашёл её? Писать письмо мне станешь
И прежде, чем я место то найду,
Та женщина с двумя или тремя
Другими будет. Слишком долго эта
Мне длилась пытка с примененьем силы.
А впрочем, я не волен выбирать
Меж тем и этим, дотянуться, прежде,
Чем я приду к двум или трём другим.
Во сколько б лет мой путь не лёг. Идём.
1989.
* * *
Храм и замок время строить,
Крепость каменного света,
Чтоб сквозь синие советы
Вырастали крылья правды,
Чтобы люди пили воздух
Из своих же тёплых пальцев,
А из тоненьких сосудов
Высыпались ночью звёзды
На их головы, рассудок
Бога с ними говорил
Языком хрустальных истин,
Брошенных как рыбы в море,
Брошенных как зёрна в землю,
Брошенных как птицы в небо,
Брошенных как твари в травы,
Брошенных как человеком
Брошенный на пол-пути
Сам он нынче оставался.
1990.
* * *
И руки устали, и губы,
И высятся замки разрушенные,
И трупы бросаются в срубы,
Петлёю работы задушенные.
И вот на дне глаз фиолетовых,
На дне тишины и покоя
Бог старой рукою вылепливает
Красивое слова простое.
Вы люди, вы ангелы времени,
Вы воды, стремящие мужество,
Пространства бесплодного семя,
Единоутробные души.
1991.
НА НЕЯВЛЕНИЕ ГЕРОЯ.
Не о себе, почти что прозой,
Вослед учителям бездетным,
Бездомной кривдою и правдой,
Красивостию, недотрогой,
Высокопарным слогом ломким
Я буду правду говорить.
И ровным голосом вчитался б
В апокалипсис мыслей светлых,
Пред этой светлой пустотой
Юродствуя, почти что корчась,
Я пью достачу на висках.
Ну, соответствуй, будетлянин,
Временствуй, говори удачу,
Не для себя, не для себя.
Бессилие звезды кровавой
Зальёт лицо, ещё пол неба,
Всего лишь жить, понять, исполнить
Все многочисленны слова.
Другой заместо, верно, будет,
На двух не хватит, это гибель,
Стрелялся Пушкин с Маяковским
И Лермонтов с самим собой.
О аналитик, о романтик,
О блудодеец, блюдолизец,
Несуществующий герой,
Гневи, гневи, себя и здравствуй,
Гния на кладбище геройском,
Но выговаривай удачу
Для составления поступка,
Тобой лишь мирен перегной.
Не говори большую правду,
Весь разменяйся на меньшие,
Ведь мудрость жизни неизбывна,
Но не пророчествуй, а рой.
Учительствуй и проповедуй,
Лопатою кидая гравий,
Так говорил в себе самом
Один герой заштатной сказки.
Он малодушным становился,
Но только вырыл лишь могилу,
Пришли к нему Эдип Софоклов,
Гамлет Шекспиров, Антигона
С собою братьев привела
И жениха окровавленна,
Что с материю Эвридикой,
И девочка без ног из фильма
На голове её пришла.
Но самый главный не явился,
Герой безвестный, безымянный,
Поприщин, Мандельштам, Башмачкин,
Онегин, Лермонтов, Печорин,
А неизвестный не пришёл.
Солдат, солдат, какое право
Имеем вровень становиться,
Бессмертье жнущие твоё.
Уж верно есть большая правда,
Она тот лёгкий, парный воздух,
Что в детстве будто молоко
Меня окутывал по плечи,
Когда акации и липы
Цвели в сиреневом саду.
Она цветенье абрикосов
И вишен, и черешен, воздух
Глаза и ноздри забивает,
Весь тополиным пухом полон
Рот, но слоист и сладок, розов,
Как родниковая вода,
Земной раствор. Взгляни на землю
С своих задрипанных этажей,
Не полети, сойди, уймись-де,
И начинай благодарить.
Так говорил внутри себя,
Любой герой, любой, любимый
И нелюбимый, нелюдимый,
Людимый, мимый, многолюдный.
Вот эдакое чудо-юдо,
Мутант, кентавр многоочитый,
Ну будет, право, дописался,
И разболелась голова.
1992.
НА СМЕРТЬ БАБУШКИ.
1.
Как жила, так умерла.
Осенью, с первыми холодами,
в конце августа.
В конце жизни бил сын,
всю жизнь горбатилась неизвестно на кого.
А сын был рядом и похоронил.
Легла в свою землю
рядом с сыновьями,
подорвавшимися детьми на мине.
На лесном погосте
пили, курили, смотрели в землю,
глядели вдаль,
а в глаза не смотрели.
2.
Твоя душа меня взыскует, бабушка,
а что я могу, я ведь нищий.
Мне даже не жаль,
у меня нет жалости ни к кому.
Осталась одна капля любви,
как её разделить на долгую-долгую жизнь,
разве что выплеснуть в первом глотке.
Но это нельзя, такое не любовь,
а самоупоение.
И люди это знают, когда горбатятся на земле.
Заматеревают в корень.
Делаются отдельными, злыми и жалостливыми.
Такими уйдут уже, всех простив,
передо всеми попросив прощения.
3.
О священная минута казни,
ты не состоятельна перед новым шагом,
кто его сделает, кто его сделает.
Как надо бояться жизни,
как надо сторониться людей,
как надо любить природу свою,
чтобы сделать его, этот шаг.
Запрокинуть руки, упасть на землю,
смешаться с прахом,
думать, помнить, понять.
Ты не один на земле,
ты не один,
не один.
Это ты, твоё, этот сброд и хлам.
Это твоя чистая слеза:
пот поколения
в крови зачатия,
в слизи семени,
в блуде эпохи.
Восстающее семя жизни.
Новое солнце рядом с прежним,
ещё невидимое, уже не видное.
Неневинное солнце памяти.
Ещё усилие, оно поднимется
над нашими головами,
из наших голов построенное.
О нежный ребёнок, тронь своим оком коснящим
нас, костерящих твоё рождение.
4.
Так жизнь позвала,
как долго я ждал
этой смерти,
этого рождения.
Новая судьба, бабушка,
ты освобождаешь своё место.
Только бы не потерять твой свет.
Живая звезда живёт и ждёт,
когда же уже её позовут,
потребуют даже на землю гнилую,
прогнившую потом и солью, и кровью,
пропитанную семенем поколения
одного, другого, третьего.
И так до бесконечности.
Когда же судьба достигнет нас
со своим ударом в руке?
И вот удар камнем по темени,
звезда ли упала, родилась ли новая.
Мы летим сквозь фиолетовый свист ветра,
мы делаем ногами шаги, толкая.
Но когда-то и к нам притронется
нежное дитя пальцем холодным.
Кто ты, смерть, чего тебе надобно,
будет спросить уже некому.
5.
А нам ответят: это видите.
И мы ответим: это видим.
Ну тогда ступайте, скажите повести
никому, былью подросшей совести.
Вы видите, как на былинках, на ковыле
играет этот ребёнок невесомый.
Он, может, и розовый, и брюхо у него есть,
и пачкает пелёнки жёлтым,
да показать некому.
Зато не держит дулю в кармане,
когда к нему разевают рты
как рвы пичуги, прорехи, падали.
Проросшей земли стебли и горла.
Мол, что-то надо, а что, Бог весть.
6.
И слово “умерла”, может, самое благонадёжное из слов.
Сколько в нём добротной радости и укрепления.
Нам, живущим, твёрдая весть,
всё окончательно и трагично.
Тревожная новость, почти веселье,
как сплетня, которую нельзя не выболтать.
Вот наша родина, совсем юродивая.
Как спрятать нежность к себе, покойникам,
теперь отходящим в обитель райскую.
Хотя бы тем Эдем блистающий
уже удружил,в Эдемы выслужился,
что словно с капусты кочана снимаем им
последний лист в борщ истории.
Отнесёмся к покойнику кочерыжками
своих голов, животов, боков.
7.
К нам идёт жизнь, житуха, жизнь.
Мы её не любим, когда-никогда приголубим
тем самым что есть мы сами.
Но есть мы любим, мы пожираем
её с костями, с одеждой, с пахом.
А что ж, давай нам да наливай нам
ещё добавки, сливай остатки.
И будут сливки, сметана, масло,
и будем ползать костями в прахе,
и будем плавать в дерьме, в навозе,
и скажем слово одно на свете.
8.
Любовь сияет недотрогою.
Мы это слово подглядим,
когда в могилу уложим бабушку,
у мамы мама тогда была.
Теперь какое-то глухое молчание
на том конце телефонного провода.
У мамы мамы больше нету,
что делать сыну, вернее внуку?
Уж коли делать, сосать пустышку?
копать могилу? прикинуться валенком?
Вот шанец выстоять
против молчания.
Ни слова фальши,
ни слова чести.
Всё честь по чести,
досужий вымысел
из пальца высосан,
бери лопату.
Любовь сияет недотрогою.
1993.
* * *
От тюрьмы и сумы, мол, заречься,
Легче-де, самому мне сослаться
В место ссылки изгоев, героев,
Ренессансных российских просторов,
Забулдыг, мономанов, поморов
И служилых людей. В монастырь
На воскресную службу из леса
Выходить. Покупать в магазине
Сигареты, соль, сахар и хлеб.
Получать сто рублей за охрану
Тьмы пудов белоснежного снега,
Охраняемого веками,
То монахами, то стрелками
В этом месте. И книги читать.
И молиться на горнее место,
И бояться за дочку с женою,
И оставленный город на юге
Превращать из столпа соляного
В ожидающий Китежа-града.
Ничего себе, планы на зиму.
1999.
* * *
Я хотел напечатать книгу,
Я хотел купить дом в деревне.
Вместо этого гружу машины,
Потому что так получилось.
И пока я гружу машины
Наступает другая книга.
Содержание, что нас трое,
Автор, Бог, скоморох Бога.
Форма: люди, герои жизни,
Телевизоры и машины.
Чинганчбук Финлепсиныч Генка.
Антигона Мария Муза,
Эвридика Майка Пупкова.
И один пусть живёт в деревне.
И другой пусть сидит на зоне.
Третий пишет про них обоих.
Потому что так получилось.
Здесь немые учат китайский.
Здесь начальники христиане.
Здесь другая рука не знает
Ничего про дающую руку.
Не утопия, просто сказка,
Мало, что ли, на свете сказок
В коленкоровых переплётах
И с рисунками на обложке.
Фотография, с папой в парке.
Фотография, дрозд и Аня.
Фотография, хутор Горка.
Деревянная статуэтка,
Индрыч борется с Чинганчбуком,
Только головы у них вместе.
И тогда я дружить умею.
И тогда я любить умею.
И тогда я увижу Бога.
Как он борется с нашей Блажей,
Не овчаркой и не дворняжкой.
Как во сне он её терзает,
То бежит, то воет, то лает.
Потому что был на работе
И не выгулял, как обычно.
2004.
ОСЕНЬ.
Осень, страшное время,
Возле каждого солнца,
По немому еврею,
По Иуды червонцу.
Там где встретятся линии
Из тоскующих глаз,
Или вырастет лилия,
Или иконостас.
Где мужчин только двое,
Змеелов и рыбак,
Там змея остальное
Или рыба, вот так.
2004.
НЕАДЕКВАТНОСТЬ.
О, неадекватность,
ты как язи, окуни и плотва,
ты как черника, морошка и брусника,
ты как белые, красноголовики и опята
на острове Соловки в Белом море,
где раньше своих убивали,
чтобы чужие боялись,
а теперь туристический бизнес.
Ты как суперфорвад Креско,
который не подошёл английской
премьер-лиге по ментальности,
а итальянской подошёл,
и которому так обидно
проигрывать в финале лиги чемпионов,
хоть он забил два мяча,
про которого адекватно
футбольному комментатору Ивану Бездомному
комментировать репортаж,
а цитатою из Азазелло неадекватно,
хоть он с филологическим образованьем,
но что делать, раз он за это получает зарплату,
а за неадекватность не получает.
Так вот, я повторяю.
О, неадекватность, я гляжу на тебя и плачу,
потому что сразу обретаю уверенность в ладонях,
в которые вбивали гвозди за неадекватность,
как эмчеэсник, который пьёт и спасает,
как милиционер, который матерится и дремлет,
как актёр, который смотрит и играет
то, с чего я начал данный, истекший период.
Как Москва меня на Соловки не отпускает.
Нет, говорит, нет, Никита, нет.
Отпусти, Москва, я тебе привезу подарок,
книгу, которую всё равно не опубликуют,
потому что русская литература мертва,
потому что за неадекватность не платят,
а если платят, то это должна быть адекватная неадекватность.
Проповедь мерседесов камазам про превосходство камазов.
Репортаж мальчиков-мажоров про то, что милость
в городском транспорте и на улице давать нельзя,
потому что её берут жулики и попрошайки,
один мальчик-мажор в светском платье, другой в духовном.
Ну и хрен с ней, что не опубликуют книгу про то, что
все наброски поступков соберутся в сплошного Бога,
пока я лежу под зелёной замшевой курткой на топчане на веранде,
потому что на улице +40, а в доме космический холод,
собранный из набросков всех поступков адекватных.
И это такая неадекватность, что Москва меня отпускает.
Поезжай, говорит, Никита, полюби там простую землю,
как она тебя полюбила, за то что ты родился.
2005.
* * *
Я не хочу этих праздников,
Я не хочу этих будней,
Я не хочу этих сквозняков,
Я не хочу этих судных
Дней. А чего я хочу,
Быть ветром в поле,
Чувствовать, что лечу,
Умру я скоро, что ли?
2005.
О проекте
