I
Трамвай со скрипом выбрался на мост.
Холодный мрак внезапно расступился.
В нём сонный город ясно проявился –
он у реки лежал во весь свой рост.
С решёткой славной эфемерный сад,
где боги мёрзнут в ящиках постылых,
для странников безмолвных и унылых
закрыт, как много лет назад.
Старушке всё труднее разглядеть
на пустыре знакомом силуэты
особняков, где, кажется, поэты
ласкали локоны стыдливых дев.
Покойников недобрые глаза
на тротуары из углов взирают.
Они прохожих там подстерегают,
словно хотят за что-то наказать.
Их подмастерья у ларьков стоят,
полуслова, осклабясь мрачно, цедят.
О женской крови воспалённо бредят,
сушёных гадов пальцами едят.
Воскресший Пётр, в рыцарском плаще,
как встарь, имперским духом окрылённый,
в густой туман таращит глаз зелёный,
раздвинув веки бронзовых мощей.
Его мечты по-прежнему дерзки,
и в новый век — сложнее и капризней.
Привычным жестом царственной руки
он провожает новые полки
в свой парадиз, не созданный для жизни.
А здесь – клубится кровожадный рой,
неугомонный рой голодных духов.
И невозможно сделать вдох большой,
не наглотавшись холода и пуха,
отравленных столетнею тоской.
II
Трамвай нырнул в сиреневую мглу.
Дома стояли, стряхивая клочья
запретных грёз, увиденных воочию.
Аборигены мёрзли на углу,
заглядывая в сумрачную глубь
сквозь краткий день скользящей вечной ночи.
Ворота, щёлкнув, выпустили в свет
гремящую рессорами карету,
но век прошёл, и сторожа уж нет,
а тихий дворик так же ждёт поэта.
Здесь жизнь достигла призрачной весны,
и улеглась, укутанная в сны.
По узким линиям не катится вода,
но, как бесцветные эскизы отражений,
на ненадёжный лёд ложатся тени
покинувших свой дом, чтоб навсегда
шагнуть в доступные блаженным города
и влиться в сонм беспомощных видений.
Чтоб в реку времени не канул пешеход,
здесь тротуар, как пристань, огорожен.
И он шагает, хмур и осторожен –
«бензин вдыхает», бедностью – гордится,
судьбу – как это принято, клянёт,
но изменить ей и в мечтах стыдится.
Наряден белый переплёт твоей реки.
Её простор зовёт, чтобы согреться,
затеять ярмарку или игру в снежки,
но яркие фигурки конькобежцев
искрятся там, где во дворцах, застыв,
как глыбы льда, темны голландские холсты.
Сдержать стремление вещей к концу
здесь тщится изгородь, там – трогательный навык
давать им звания, что были бы к лицу
забытым предкам. Жизнерадостны и правы
те, что вобрав в себя твой строгий лик,
спешат домой на тёплый материк.
III
Трамвай летел по каменным мостам,
весь в ярости машинного азарта,
навстречу тонким золотым пластам
встающего над горизонтом Завтра.
Вожатый щурил веки у руля,
и мускулы сжимал от нетерпения,
и на горящих бронзой куполах
он различал счастливые знамения.
Но Завтра было сумрачным. Лет тридцать,
замкнувшись в круг, покатятся в залив,
и купола оденут власяницу,
а луч прожектора зароется в пыли
зловещих ям, что вырастут в местах,
где чёрным градом сыпались снаряды.
Следы осколков в ледяных сердцах
не заживут. И люди будут рады
когда обычное животное тепло –
не дар богов, не пламя вдохновения –
в их жилах разольётся тяжело,
как воды медленной реки забвения.
И огрубеет немощный язык
застывших с ярким образом расцвета
на шторах век, переживая миг,
как лёгкий вальс, проигранного лета.
Трамвай бежал по ветхой мостовой
со скрипом, дребезжанием и звоном,
и призраки сидели на его
скамейках низеньких в пустых вагонах.
Всё чаще рельсы рушила волна
не невских вод, а хаоса немого
пространства, где от векового сна
в гортанях высыхает Слово.
В разрытую окраинную глушь
пыль отдалённых звёзд врывалась залпом.
К замёрзшим пассажирам на углу
трамвай подкрался тихо и внезапно.
О проекте
