I
Реальны в мире лишь любовь и знание –
ни опыт знания, ни память о любви
не достоверны. Странное страдание
рождает страсть, остывшая в крови.
Душа тогда перестаёт расти.
В рассеянном тепле грядущей ночи
среди размытых городских теней,
в речных изгибах спящих затаённо,
среди разбросанных во тьме огней
осколки тысяч жизней оживают.
Но боль и незнакомость отчуждают
все формы мира, обступившего меня,
хоть в яркой их игре ещё вчера
я видел смысл своего существования.
Усталый, раздражённый и помятый,
к базарным площадям спешу вернуться,
пройти дорогой близ речного порта,
во мрак барачных зданий окунуться,
и в зелень у окраин. Их молчание
подобно смерти, но бульвар Маркони
и станции правобережья Тибра
прозрачный вечер ловят на ладони.
И вот заводят быстрые моторы,
в комбинезонах и рабочих брюках,
исполненные лёгкого задора
мальчишки (их друзья на сёдлах сзади
смеются), а ночные визитёры
полупустых светящихся кафе
у столиков шатаются от скуки
и возгласы бросают в пустоту.
Великолепный и убогий город –
ты показал мне то, что знают с детства
твои весёлые и грубые жильцы –
секреты маленькие сложной жизни
на необъятности её ландшафта:
как с твёрдою решимостью пройти
сквозь уличные толпы, как без страха
встречать глаза прохожих на пути,
как не стыдиться вида жалких денег,
сосчитанных рассыльными небрежно,
что у фасадов караул несут,
цветами лета тронутые нежно.
Как защититься от обид, имея мир
перед глазами, а не только в сердце,
как приучить себя к сознанию того,
что лишь немногим свойственны влечения,
которыми столь переполнен я?
Их чувства мне не родственны, хотя
они – как братья кровные друг другу
в доступных каждому из нас страстях –
лихие, цельные в своём незнании,
живущие закрытым для меня
доныне опытом. Прекрасный и убогий,
мой город, ты мне новый мир открыл,
и над незримым приподнял мне веки.
Благодаря тебе я ощутил,
что мир таится в каждом человеке.
Луна тихонько прячется в безмолвии
своего каменного света, убеляя
им землю, омываемую морем
страстей, бушующих над площадями
и переулками, слепит, не освещая,
и, в мире отражаясь, выливает
на нас поток огня из высших сфер.
Стоит прекраснейшая ночь этого лета.
Правобережье с запахом соломы
в конюшнях ветхих и пустых харчевен
ещё не дремлет. Тёмные углы
и стены низкие между дворами
подхватывают каждый новый шорох.
Мужчины, юноши ещё в пути,
в венках, сплетённых из лучей заката.
И в сумраке их мягкими шагами,
стихающими в глубине квартала,
моя душа пленится, как в те дни,
когда любить ещё не уставала,
познать желая, чем живут они.
И с песней прочь они уходят, как бывало.
II
В предместье, полном извести и пыли,
ни на деревню, ни на город непохожем,
я бедствовал, как колизейский кот.
Войти в автобус часто невозможно
казалось. Путь на службу и обратно
напоминал мне путь к Голгофе, так тревожно
я жался вглубь толпы, и лился пот.
По вечерам – прогулки в жаркой дымке
и сумерки за письменным столом.
Вокруг домишки пухли от извёстки,
вовне выглядывая окнами без рам,
в дверных проёмах развевались тряпки.
Шёл мимо продавец маслин. За ним –
старьёвщик из соседнего предместья,
с изрядно запылённым и, должно быть,
украденным товаром. Его взор
в нём выдавал голодного юнца,
состарившегося среди пороков.
Новорождённый в этом юном мире,
свободный, как немой горящий дух,
в кромешной жизни южного предместья
я отблеск мироздания ловил.
Я сострадал его судьбе убогой,
и в сострадании его любил.
Моя душа моей быть перестала,
– тщедушная душа в бескрайнем мире –
она росла, питаясь счастьем тех,
к кому привязывалась безответно.
Моя любовь благословляла всё –
когда я был мальчишкой, и потом,
когда она ждала у ног истории
и наполнялась новым опытом.
Предместье было центром мироздания,
и в этом центре помещался я.
Вокруг крестьяне кутались в накидки,
и колыхались жёлтые поля
в порывах тёплого морского ветра
или ветров равнин, а города –
неразличимые скопления лачуг –
лишь ветру дикому подвластны были.
Квадратным желтоватым привиденьем
в густом тумане, с множеством рядов
зияющих, в стальных решётках, окон,
меж ветхих нив и спящих хуторов
здесь возвышался Пенитенциарий.
Макулатура, пыль и прочий сор
неслись, подхвачены течением воздушным,
а женщины всё шли с Сабинских гор
и, разместившись здесь, в широких шляпах,
ослабшим голосом, лишённым эхо,
ослабших, но упорных ребятишек
по именам окрикивали глухо.
Мелькали клочья порванных штанишек
под беспощадным африканским солнцем.
Его сменяли беспокойные дожди,
дороги превращая в струи грязи.
Автобус на конечной остановке
у дальней полосы белёсой травки
вставал, увязший, и купался в едких
клубах, валивших от горящей свалки.
Предместье было центром мироздания.
Моя любовь к нему была отсчётом
истории. И в зрелости, которой
чтоб стать собой, нужна была любовь,
всё, что могло стать ясным – было ясным.
Предместье под прицелом всех ветров
не выглядело, как предместье Рима,
рабочим или характерно южным
мне не казалось, но – необъяснимо
свет жизни был сосредоточен в нём.
И эта жизнь, и её свет были полны
разброда, чуждого рабочим массам,
как объяснял сомнительный листок
провинциального партийного издания –
последний плод печатного искусства,
опора здешней повседневной жизни.
Его язык был слишком безупречным,
чтоб быть доступным, или слишком ясным,
чтоб быть хоть в чём-то человечным.
О проекте
