Они идут
Они идут. И неостановим
их тяжкий шаг – беда неотвратима.
Велик и славен вечный город Рим,
но шаг один – и нет на свете Рима,
но шаг другой – и больше нет Земли,
но третий шаг – и больше нет Вселенной.
Плывут (куда?) галактик корабли,
их космос поглощает постепенно.
В садах искусства, в мире чистых числ,
в словах любви, в молитвенном экстазе
порой мелькнет какой-то скрытый смысл,
намек на смысл – и исчезает сразу.
На родине
Я в отпуск поеду один.
Не к морю, не в южные страны –
На Волгу, где гроздья рябин
горят, как открытые раны.
Неспешно пройдусь по Венцу,
великой реки изголовью.
И, словно к больному отцу,
наполнится сердце любовью
вот к этим крутым берегам,
исполненным тихой печали,
к намоленным божьим церквам,
разрушенным в самом начале
минувшего века. Как гвоздь,
засевший в глубинах сознанья,
они пробиваются сквозь
железобетонные зданья:
часовни, кресты, купола,
ворон растревоженных стая.
И небо, как Волга, без дна!
И Волга, как небо, без края!
Воспоминание о ХХ веке
В нашем веке звучание лиры
заглушали собой трубы-дуры,
собирали в поход командиры,
отправлялись в поход трубадуры.
И бесстрашно шагнули под пули,
будто смогут опять родиться,
и навеки в землю уткнули
свои светлые юные лица.
Сколько их по могилам безвестным
похоронено! Кто сосчитает?
И звучат их неспетые песни
в тишине, когда утро тает.
Дед
Был овес моим дедом посеян,
но собрать его дед не успел.
Увезли бедолагу на север,
в Соловецкий кандальный предел.
Ни за что увезли.
В чьем-то списке
наскочила строка на строку.
Десять лет из-за этой описки
довелось оттрубить мужику.
Он вернулся из вьюжного края,
взял за плечи отца моего
и, украдкой глаза вытирая,
облегченно вздохнул: "Ничего!" -
будто не было долгой разлуки...
Травы в пояс стояли в росе,
и тяжелые дедовы руки
нестерпимо тянуло к косе.
* * *
Не в сказке дивной,
не в мире горнем -
стоит Россия
на горе горьком.
Быть может, горечь
степей покатых
принес в Россию
Батый проклятый?
Быть может, "мудрый
отец" из Гори
отдал Россию
на откуп горю?
А может просто,
а может только
на русской свадьбе
кричали "горько",
и было горьким
вино в бокале,
и гости пили,
да расплескали...
В сердце России. Луг. Июль
В ярком наряде лета,
в инее чистых рос
луг предо мной –
планета
бабочек и стрекоз.
Дразнит душицей, мятой
пряный июльский дух.
Вон на холме покатом
стадо пасет пастух.
Вон на другом – церквушка,
белая, как яйцо.
Часто крестит старушка
сморщенное лицо.
Смотрит (в глазах слезинка)
на белостенный храм.
Тесно в ее корзинке
белым лежать грибам.
Солнце все выше, выше –
и наступает зной.
Боже, меня услыши!
Господи Боже мой!
Осенние этюды
Когда, осатанев от мелочных забот,
мне хочется уйти куда-нибудь отсюда,
я в осень ухожу, беру с собой блокнот
и карандаш - писать осенние этюды.
Осенняя тоска, осенний перелет
неутомимых птиц и кленов осыпанье
напоминают мне, что так и жизнь пройдет
и надо все успеть запомнить на прощанье.
Запомнить этот свет, летящий из-за туч,
запомнить этот бред болеющей природы,
последний теплый взгляд, последний теплый луч,
последний поцелуй, горчащий диким медом.
В осиротелой осенней стране
В осиротелой осенней стране
всадник летит на горячем коне.
Конь его рыжий, хвост золотой.
Всадник летит - и леса опадают,
умные птицы на юг улетают,
в воздухе пахнет прелой листвой.
В осиротелой осенней стране
так сиротливо и холодно мне!
Будто я сам, как леса, замерзаю,
или, как птицы, на юг улетаю,
или, как листья, сгораю в огне
в осиротелой осенней стране...
Цветет цикорий...
Цветет цикорий, донник и полынь,
восходит солнце, просыхают росы.
Лежу в траве, читаю неба синь,
плюю на все великие вопросы.
Пусть пролетают мимо на коне
те, кто меня догадливей и злее.
От жизни ничего не надо мне,
я ничего, как странник, не имею.
Я просто счастлив тем, что я живой,
и вот лежу, весь мир в себя вплетая,
как этот вот цикорий голубой,
как эта вот ромашка золотая.
О проекте
