* * *
Я ехал за тобой к монастырю.
Покачивалась розной лодкой суша.
Ветхозаветной тьмой, пустой и душной,
Закрашивая винную зарю,
Литва прощалась с нами. Лился воск.
Воск жалился, с церковного огарка
Стекая на ладонь твою, Одарка.
Всё - ради светлых, ради белых кос.
Бывает, мне мерещится - любой
Готов покинуть дом и пробираться
Тропинкой заболоченной, богатством
Считая только вечную любовь.
* * *
Чудны твои дела с учетом склонности
К развешиванью тушек на крючках.
Читает "Психологию духовности"
Уродливая девочка в очках.
Всем требуется к вечеру скоромное -
Христос воскресе! - рубят мясники.
Идут по небу звери безголовые
И кровью заливают цветники.
"Я шёл один"
Есть тяжесть статуэтки призовой, пригодная в быту весьма условно:
солить капусту, заменяя гнёт, колоть орехи, рамы выставлять
и шиповать деревья костылём, для верности откусывая шляпку.
Для общества, пока я был живой, пока меня читали поголовно,
я был провинциальный рифмоплет: крылатка, профиль, ручка и тетрадь
и на плече охотничье ружьё на ремешке,
пристегнутом к антабкам.
Урод, коллекционный экземпляр, двуглавый волк, сидящий в формалине,
листочек, обещающий удачу. Безумный, обличающий режим
ценою жизни собственного братца. Доходный дом, теперь чужой для всех,
кто сторонится, глядя на пожар, кто занят повседневными своими
делишками: рожать, кутить, булгачить. Есть много слов, полезных для души,
которым полагалось предаваться, впоследствии отмаливая грех.
Вода - таким, как я, в ней нет числа - мелела, обнажая скользкий камень.
Из моря раздавался только гул. Толпа на главной площади шумела,
и первый раз со мной заговорила, и первый раз притронулась ко мне.
Высоко подняла и понесла, поддерживая бортики руками.
И все, кого я не упомянул, сошли для окончательного дела:
заполнив площадь, ждали терпеливо, врастая в исторический момент.
И это смысл массовки за спиной:
вздыхать, шуршать, стрелять, свистеть, табанить,
вгрызаться в обнаруженную падаль, изображая сопричастность, врать,
хватая оброненные куски, из-за ушедшей юбки биться насмерть.
Я шёл один. Никто не шёл за мной. Никто не порывался бросить камень.
Поодаль истеричная цикада звала, пытаясь пару отыскать.
Я шел один, спасаясь от тоски, подальше от людей, собравшись наспех.
* * *
Ягнёнка мы зарезали с молитвой. Собрали кровь и, закрывая двери,
над самым входом - от большого мора надёжно защитив своих детей -
египетским оставили могилы, границу для Исхода провели.
Сидишь в больнице, слышишь стон за стенкой, не понимая изначально - твой ли
ребенок это? Чьи же муки длятся? И первозданный ужас в детском крике
бессилие мгновенно обнажает и заставляет взрослого дрожать.
Какая боль охватывает всех, какая тьма спускается и душит...
"Погибнут только лишь чужие дети..." Чужие дети есть ли на земле?
Покорно пришивали белый крестик к одежде, помолившись об успехе,
дела забыв, записывались в Лигу. И шли, и убивали тридцать тысяч
приезжих, не имевших метки белой - во славу Веры, Бога, Короля.
Мы не родство спасали - чужеродство. О сколько догорит костров, покуда
поймут, что происходит кость от кости и плоть от плоти отделить нельзя.
И все мы одного отца потомки, одна семья, рассеянная в мире,
одна на всех не Родина, но мать. Что Родина? Готовность по команде
собраться в моб и убивать соседей, в различных жестах вскидывая руки
на площадях? Свирепого народа уродство исключительным считать?
В любой стране, готовой ежечасно восславить искупительные жертвы,
стремительны потоки добровольцев к военкоматам, лишь раздастся гул
призывный, лишь негромко щелкнут пальцы, лишь свистнет недоразвитый тиран.
Так шли и убивали миллионы себе подобных, гордо потрясая -
за чуб схватив - людскими головами над полем смерти. Славные победы
провозглашали обе стороны, довольные развалинами Мира.
Грядущая откатная волна уже слышна. Кампанию задумав,
настройкой тонкой занимают день хозяева доверчивых народов:
пасись, живи, нагуливай жестокость, травы не отдавай чужому стаду,
выказывай нам почести, работай, роди солдат, готовься воевать,
крепи ряды, к перловке привыкай, прикалывай георгиевский бантик.
* * *
Высокий берег выбрали и тем
Унгвару новой бронзы подарили.
Кораблик плыл стремительно, мысочком
разбитым вместо стрелочки грозя.
Для взаимозависимых систем
губительны особенности стиля
и всплески вдоль течения проточной
воды непредсказуемого дня.
Когда так жарко - триста сорок - то
что человек? Метал теряет твёрдость!
В столетии бывает день один лишь,
когда пятиохватные теряют
кору и струнки бьются - обертон
(что невозможно, как известно, порознь)
звучит и ты услышишь, но проспишь
свидание, орестиада Майя.
* * *
Внутри большого дерева всегда находишь пустоту. Петлёй распила
захвачено пространства больше, чем ты юным в этом мире занимал.
Безжизненная старая кора - потрескавшийся контур места силы -
похоже, оттеняет штрих-пунктиром бессмысленный, но правильный овал.
Когда тебе немного за пятьсот - что там других, себя уже не вспомнить.
Душа молчит, недолго эхом бьёт, любви не ждёт, паучьей ниткой крестит.
Ты можешь приходить теперь сюда, касаться тела мёртвого ладонью
своей, шептать, что ты текла водой, что были мы с тобой, что были вместе.
* * *
Выходишь из гетто, любимого ранее, и
спускаешься к людям, которым ни разу не нужен.
Живешь механически, споришь с течениями,
влечениями, изречениями и - не платишь за ужин.
Осколок уродливой глыбы, убогой страны
наследник, наместник руин, собиратель бутылок
оборванный, от обороны и от бороны
отставленный, отлученный за крепкий затылок.
О, предпочитающий сгинуть, сказаться немым,
рассеяться, перемешаться, растечься закатным,
не выдохнуть вместе со словом отеческий дым -
не выдали чтобы своим, не вернули обратно -
тебя молчаливо приветствую в этом раю
с душой одиночки, раздавленной камерой, в тихом режиме
бездействия сердца. Мелодией жуткой "Сою-
з нерушимых, союз нерушимых, союз нерушимых"...
* * *
Задевать за предметы,
практически недостижимые для остальных
без особых усилий - вот (если не смысл) преимущество тех, кто повыше.
В ключевые моменты
истории всякий режим
точкой взгляда своих центровых,
а не стилем берет,
обозначив тюрьму -
словно некую крышу.
Или, будто случайно взглянув
за широкую спину добра,
обнажив нефасадные ракурсы благодеяний
и чёрные стороны честно,
но, по сути, банально сдаёт
при попытках сдвинуть основу,
нажимом безликих метафор
включает отстрел и отсчёт.
Всё что дальше - известно.
Сам себе император,
бредешь в треуголке,
ко сну приготовившись,
но неизвестные в форме
стоят у парадного входа и миг до команды.
Увеличь же стократно отменный пример,
зарисуй состояние в норме -
безумие, темные контуры всякой свободы,
борьбы, пропаганды.
* * *
Можно остаться, но лучше поехать домой.
Можно продолжить, но следует остановиться.
Белым словом, белым, словно больница,
укрой.
Многим не стоит своих покидать лагерей -
день без привычной ограды тревожен и жуток.
Серией выстрелов, беззаботных шуток -
убей.
Я выбираю безмолвие в этом году.
Впрочем, и в прошлом встречались лишь серые камни.
Если покой мой нарушат, что делать тогда мне?
Уйду.
Мало деталей - картинки я не соберу.
Бронзовой птичкой сижу у поющих фонтанов.
Слушаю музыку, слушаю. Если устану -
умру.
О, пятикнижие, о, пятилетие, о,
библиотека в тюрьме - сколько книг без названий!
Вот мой билет в недостроенный зал ожиданий,
в кино.
Белым укрой, белой-белой укрой пеленой...
Сколько разбросанных лиц, незаконченной жизни!
Ненависть бегает, будто ребенок капризный
за мной.
"Патруль"
Всякое чувство мнится в юности указателем на пути.
Ускоряешься, встретив трудности, пролетаешь, где не пройти.
Но дорожный рабочий в тоге пурпурной знаки расставил с тем,
чтобы ты знал, где ремонт дороги, избегал стандартных проблем.
Пересечением равнозначных массу простых вариантов дал,
обозначив проходы жвачных, всякий обрыв, тупик и завал.
Веруя, интуитивно зная, что есть подсказка, живая нить,
едешь ты без учёта правил и не пробуешь их учить.
Обнаружив себя в кювете с разбитым лицом, как правило, без
ботинок, ты встаешь, не заметив, что круглый знак означал "объезд",
а то, что принимал за манящие огоньки и земную твердь -
болото самое настоящее - в катафотах бродила смерть.
Видишь, стонет притворно раненная она - как тут не пропасть?
Идёт, огоньком заманивая, на каблуках покачиваясь...
Доброжелатель мечется втуне, приоритеты указывая -
не внемлешь ты аббревиатуре, снимая защиты базовые.
Если повезёт с реверсивным, врезаешься в первого встречного -
забываешь сказать спасибо - но было тебе отмечено.
Несёшься мимо с опасным грузом, мост взрываешь, идёшь на дно -
с табличкой, упавшей сверху на кузов: "Стоп! Движение запрещено!"
Эта странная неосознанность - безграничная слепота -
проходит если, то слишком поздно, стирая твой персонаж с холста.
Но ластик кажется преимуществом неоспоримым, отчего
ты, опять, криков не слушая, мчишь мимо дома отчего.
Кончается зона ограничений - а если нет, то сама игра.
Зачем ты плыл по своим влечениям до острогИ, до крюка багра?
Ловец смеётся и правый берег легко отталкивает веслом.
Достаточно было просто верить в то, что указывали перстом,
в то, что тыкали мордой с юности, то, за что всегда получал:
любовь - это обозначение глупости, умиления от палача.
Видишь, сколько страшной символики - лезвий, виселиц и костей?
Что же ты едешь, словно дальтоник, на красный свист её лопаcтей?
Давай на грунтовку, разворачивайся - может успеем и подберём
всё, что было тобой утрачено. Иностранный со словарём,
с переводчиком, с костылями, с ходунками - ну что уж, раз
ты остановлен был патрулями - кто-то, стало быть, всё же спас.
А можешь лесом, просекой, лугом двигаться в направлении
вот этого яркого желтого круга без всякого промедления.
Мы срежем маленькие пионы, положим рядом и тихо пойдем -
наблюдатели аттракциона "Сумасшедшие за рулём".
"Husvill"
Лежишь. Стаканчик опрокинув,
собака воет, рядом сев,
в асфальте мокром отражаясь.
Прямой линейной перспективы
придерживаясь, нараспев
рассказывая о пожаре,
расхаживают горожане.
На этой стороне залива
нет лучше темы для бесед.
Как звёздочки на фюзеляже
чужом блестят и день дождливый
растягивают сотни бед.
Кухонным пересудом, кражей
эмоций, лишних персонажей
вкраплением, комком мотивов,
инвариантов этот свет
тебя уже не угрожает.
И ты, лежащий терпеливо
и ожидающий монет -
не ограничен рубежами,
непостижим, неподражаем...
* * *
Ты, проигравший, вытяни билет.
В ассортименте - пара вариантов:
идти на запад, бигос в котелках
разогревать, кутить, ползти с обозом
или, допустим, к северу свернуть -
взрывать мосты и стены Петербурга,
снежок сбивая с мраморных носов.
Бери шинель, иди, куда захочешь,
но только не туда, куда глядишь
сквозь зарево пылающей столицы.
Что прогорело - разлетелось пеплом...
Отнимет силы мертвая земля...
Зачем же поворачиваешь лошадь
и едешь по обугленной пустыне
и в старую смоленскую дорогу
вгрызаешься лафетным колесом?
О проекте
