Роза Липшиц. �нопланетянин

Весна родила легко. Первые листья выглядели изумленно, как младенцы-крокодилы во Франкфуртском экзотариуме. В голодном состоянии молодую траву хотелось добавить в салат, в сытом – долго гладить по шерстке. На Площади Победы – все-таки странная традиция! – снова высадили «российский флаг». Этакий трехслойный цветочный «Наполеон», красно-бело-синий. Синий, кстати, точь в точь, как глаза у моего психотерапевта Макса…

Весна – известный провокатор. Как только высаживают флаг, я ощущаю в себе стремление пуститься во все тяжкие. Сны оккупируют легкомысленные фантазии. Хочется на первое свидание, чтобы готовиться к нему, как Бриджит Джонс, и чтобы все закончилось хорошо, как у нее с тем дундуком в нелепом свитере с оленем.

Вообще-то странных парней в моей жизни хватало. Они носили более-менее дурацкие свитера, но ничего хеппиэндовского у меня так ни разу ни с кем и не вышло. Вот вспомнить хотя бы Сережу.

Я подхватила его в �нтернете, как вирус. Мое внимание привлекла аватарка. На фото был изображен рыжий рыдающий мальчуган на трехколесном велосипеде, который ну никак не мог сдвинуться с места. Вглядевшись, я разулыбалась: колеса у велика были квадратные… Человек, показавший миру такое лицо, должен считать себя первостатейным лузером и сознавать это не без гордости. � притом иметь отличное чувство юмора. Позже выяснилось, что автором-исполнителем Сережиной странички была его экс-девушка Анька. Она-то и выбрала зацепившую меня аватарку. Сам же Сережа пользоваться компьютером, наверное, не умеет и по сей день. С тех пор, как «Аннушка пролила подсолнечное масло», прошло несколько лет. Сейчас я вспоминаю эту историю легко и с благодарностью.

Я написала Сереже сама. Он ответил через пару недель. Я живо отозвалась, однако реакции пришлось дожидаться дней пять. В ходе нашей горячей эстонской переписки мой интерес стал угасать, но тут последовало приглашение увидеться. Свидание переносилось три раза, всякий раз за полчаса до назначенного времени и не по моей инициативе. Немного заикаясь и сильно картавя, Сережа смущенно объяснял, что знакомство со мной должно произойти обязательно в погожий день («чтобы было солнышко») и притом на пленэре. Будучи художником, он придавал большое значение таким вещам.

Опоздав на двадцать минут на первую встречу, голубоглазый человек с белыми ресницами и шрамом на лице чувствовал себя отнюдь не зажато. Он был как ребенок, пришедший в магазин игрушек. Рассматривал, восхищался и все хотел потрогать. Так Сережа воспринимал мир и меня как его часть.

Через неделю пеших прогулок стало понятно, что границы между нами условны. Это пугало и изумляло одновременно. Мой новый друг не страшился окружающего меня огненного кольца, которое обычно мешало мужчинам приблизиться ко мне. Есть люди, которые читают мир руками, как слепые. Трепетно, вдумчиво, возвращаясь к избранным местам. Это был тот самый случай.

Художник Сережа был особенный человек. Он ходил пешком на любые расстояния, не питая традиционной мужской слабости к большим машинкам. Его так угнетала реклама, что он мог впасть в настоящее отчаяние, наткнувшись взглядом на уродливый плакат. Внезапно начинал рисовать карандашом на белом прилавке в магазине «Дикси», чтобы «этот мертвый предмет стал более живым». Ненавидел есть в кафешках, которые я так люблю, по той же причине – «там мертвая еда». Предпочитал питаться творожками, финиками и яблоками. Пил только родниковую воду, за которой ездил на электричке. Не любил фотографировать. Почти не зарабатывал денег. Жил в коммуналке с не запирающейся дверью туалета… и никогда не опаздывал на свидание меньше чем на двадцать минут.

Сережа был склонен к меланхолии, однако в минуты «писькозакидательского настроения» становился лукавым, резвился, как три поросенка, и с ним было необыкновенно легко. Знакомство с Сережей почти примирило меня с несовершенством моего тела и телесности человеческой как таковой. Он купался голым, не стесняясь пятнышек псориаза, разбросанных то тут, то там в произвольном порядке. Не спешил устранить заметные дефекты своей внешности – например, «починить» некогда белозубую улыбку…

Сережа вслух любовался моей полнотой («я с животиком дружу!»). Его тактильная нежность была настолько волшебной, что, когда он брал меня за руку в прохладной темноте кинозала, я ощущала невесомость. Это примирило меня с нашими походами в галерею «Борей», где по пятницам бесплатно показывали сомнительное интеллектуальное кино.

� все-таки мне было странно, что Сережа не торопился позвать меня в гости. Было лето, и мы подолгу с наслаждением гуляли в Озерках. Вечером, уже без ног, вваливались в моё съемное жилье, где на пару готовили компромиссный вариант ужина – Сережа брезговал мясом и овощными полуфабрикатами и ел свою «живую» еду. На мои вначале робкие, а потом довольно настойчивые расспросы о том, где же он все-таки живет, Сережа отвечал угрюмым молчанием. Мне все же удалось выяснить, что он за копейки снимает комнатенку в двухэтажном деревянном доме в Озерках. Соседи, судя по отрывистым ответам, были маргиналами. Когда Сережа предложил переехать к нему, я, не раздумывая, сказала «нет». Тогда он довольно быстро съехал в другую, по его словам, более благоустроенную коммуналку. Друзья помогли перевезти немногочисленные пожитки и картины, однако за одну машинную «ходку» удалось забрать лишь половину. В шесть утра раздался телефонный звонок. Один из маргиналов сообщил, что старенький деревянный дом горит вместе с оставленными в нем картинами и вещами. Примчавшийся на место пожара Сережа увидел, как острые языки пламени с аппетитом уничтожают останки его прошлого. �спытывая сложное чувство, смесь ужаса и восхищения, художник наблюдал за красивой работой огня…

* * *

То, что произошло с нами потом, больше походило на скоропостижную кончину, чем на развитие сюжета. Прощальная Сережина эсэмэска поразила своей наивностью и вызвала улыбку. В ней было следующее: «Прости за мертвые чувства. Я не знаю, куда все провалилось». Когда я наконец поднялась после тяжелой болезни, эта история показалась мне сном. Грусти не было. Было понимание того, что некоторые люди даются нам не навсегда, а на время. � это не страшно: то, что мы не можем унести с собой, не теряет своей ценности. Вишня остается цветущей в наших воспоминаниях.