Антон Крылов. In Extremis РУССКИЙ ЛЕС
Русский лес не проснулся, ведь сон его крепок.
В нём матрёшки свисают с берёзовых веток.
Там мочиться под куст не позволят без денег,
и горит купиною берёзовый веник.
Там действительно можно не ведать дорожек,
но повсюду следы от невиданных ножек.
Изо ртов там торчат деревянные ложки,
а сквозь нимбы растут окаянные рожки.
Там срубают сосну, чтобы вырезать палку,
ведь деревьев так много, что, в общем, не жалко.
Там лесное зверьё о душе рассуждает,
чья загадочность даже медведей пугает.
Так дремуч русский лес, и так крут его норов,
что не слышен в нём шёпот небесных суфлёров.палку,пок.
Лишь один кот-баюн сладко мявчит в эфире,
да звучат три аккорда на сломанной лире.
* * *
Халдейские груши тяжёлыми кеглями
с деревьев слетают бесшумно и медленно,
а боги их сушат под звёздными крышами
и делают чётки из дочерна высохших.
Их перебирают жрецы молчаливые
под древней луной в пору между приливами
и молятся страшным своим повелителям,
вкушающим жертвы в подземной обители.
Давно обездвижены лунные кратеры,
и бродит вино в плесневеющих амфорах,
и сохнут деревья под бременем времени,
а чётки лежат под дольменами древними.
Как знать – вдруг солдат легиона заморского
сойдёт на тот берег с плавучего острова.
Отыщет он чётки в пещерах под плитами
и бесов разбудит своими молитвами.
* * *
Неласково глядит портрет
на посетителей конторы,
и их пустые разговоры
не могут отомкнуть запоры
дверей, ведущих в кабинет.
А в кабинете ни души,
там пусто, тихо и прохладно,
лишь факса редкие рулады
звучат визгливо и надсадно
в тягучей офисной тиши.
Здесь стены прочно скреплены
прямыми жёсткими углами,
и пол незыблем под ногами,
и непонятными словами
листки бумаг испещрены.
Молчит сверхновый телефон,
не даст он внятного ответа –
ведь за окном давно уж лето,
и секретарши все раздеты,
и шеф свершает моцион.
* * *
По воле правительства снов оказался
условно отозван и протуберанцем
ушёл на крутую орбиту, где нету
ни даже одной населённой планеты,
и медленно сел межпланетным изгоем
на камнем прикинувшийся астероид,
и, в твердь неземную упёршись ногами,
попробовал тщетно включить свою память,
но так и не вспомнил о средствах и целях
и что позабыл в своем немощном теле,
куда вдруг попрятались тусклые звёзды,
зачем на просторах галактики воздух –
вокруг только вакуум, стало быть, пуст он,
но в нём существует жужжанье корпускул,
и щебет летающих странных объектов,
и плеск вещества истекающей ленты,
и зной, выделяющий влагу на корпус,
и запах травы, наполняющий космос,
существ слишком много, похожих на женщин,
а также иных, только ростом поменьше,
играющих чем-то цветным и округлым,
и писает в кустик кудрявый гомункул,
и пенятся в форме цилиндра кристаллы
на станции людной, почти орбитальной,
темны светофильтры на зрительных призмах,
и только один галактический признак
полоской на солнце сознание тешит,
как новый зачёс на сверкающей плеши.
* * *
Лиц нет у зрителей. Они
следят за тьмою царской ложи.
Вдруг у незримого вельможи
в очках сверкнут огни.
Антрепренёр сидит, багров
от неуспеха и мадеры.
Свои плебейские манеры
в слова облечь готов.
Суфлёр перевирает текст.
Слегка нетрезв, давно не молод,
татуировку – серп и молот –
несёт, как тяжкий крест.
Его косноязычна речь –
виной всему вставная челюсть –
и молодых актрисок прелесть
его бессильна влечь.
Старик желает одного:
распить бутылку с костюмером,
чтобы, утратив чувство меры,
к чертям послать его.
Потом забыться пьяным сном,
в чужой неубранной каморке
(там вечно холодно, как в морге)
свернувшись колобком.
Чтобы наутро прогнала
его уборщица-старуха
за дверь, где ни тепло, ни сухо.
Такие вот дела.
А в царской ложе тишина,
там тень за светом наблюдает
и град иллюзий повергает
на зал пустой она.
* * *
Хоботом вычерчивает слон
иероглиф африканской скуки.
Ягуар зевает – знает он,
что особо ценен для науки.
Обезьяны, вредные как ртуть,
расшумелись, спариваясь свально.
Пьёт из лужи дождевую муть
старый тигр, облезлый и печальный.
Из бассейна лезет крокодил,
скользкий, как ботинок олигарха.
Лось дивится, как он угодил
в квазигиперплоскость зоопарка.
Гневаясь, клекочет пустельга –
видно, крыса чёрствая попалась.
Недоволен бык: его рога
о решётку давеча сломались.
Три медведя в клетке молча ждут –
вдруг зайдёт какая-нибудь Маша.
По вольеру бродит марабу
и крылами на кормушку машет.
Можем мы не хуже их скучать,
недовольно пить, зевать бездумно,
лезть, махать, дивиться, клекотать,
молча ждать и спариваться шумно.
IN EXTREMIS
Небо окрасилось уксусом винным,
в воздухе явственно пахнет Берлином.
Льдинки не тают, орехи не колются,
альфа-сигналы доносятся с полюса.
Кренкель с Папаниным в дымке морозной
лечат эфир искалеченной прозой.
В штабе штабов гомонят переводчицы –
в страхе не чают, когда всё закончится.
Птиц не слыхать, и не видно животных.
Окна посольств занавешены плотно.
Толпы на улицах – граждане вольные
бьются в истериках, мечутся с воплями.
Плачут казаки – кубанцы и терцы,
загнан в депо бронепоезд имперский.
Мается власть за вратами чугунными,
след Агасфера затоптан драгунами.
В водах на шельфе лежат субмарины,
выметав в море торпеды и мины.
Деньги уже олигархов не радуют.
Три новых цвета возникли на радуге.
Генералиссимус бронзовой птицей
на дирижабле парит над столицей.
Голосом гулким терзает сознание
наций земли и клеймит мироздание.
Из усыпальниц и рухнувших склепов
мёртвые лезут, ощерившись слепо.
Бродят по городу шаткой походкою,
лапают женщин, толпятся за водкою.
Может быть, стал Калиюги причиной
треснувший надвое трон Темучина.
Может, планета неправильно крутится,
или гвоздя не нашли в нашей кузнице.
Может, виною всему стала Ева,
яблока знаний вкусивши от древа.
Вот и дошли до предела, до пропасти,
до передела... Спаси нас всех, Господи!
* * *
Ваш покорный слуга, от невидимых ран
изнывая, покинул свой Теночтитлан,
и отряс его прах навсегда
ради пыльных дорог неприветливых стран,
что ведут неизвестно куда.
Миллион триста тысяч нетвёрдых шагов
отделяли меня от основы основ,
где торчит мироздания прут,
и на этом пути нет счастливых подков,
только чёрные кошки снуют.
Сорок лет, сорок зим довелось мне шагать,
чтобы место заветное в яви узнать,
что измышлено было в стихах,
а потом по крупицам с земли собирать
отрясённый ушедшими прах.
Из него, словно Фидий, я куклу ваял,
ноздри, рот и глаза спичкой ей ковырял,
наделяя творенье лицом,
и свой собственный облик к лицу примерял,
для зеркального сходства с творцом.
Но как только мой голем явился на свет,
понял я, что он есть, а меня уже нет –
горсткой праха осыпался вниз –
и остался на мне каблука его след,
когда наши пути разошлись.
Прочь мой голем идёт, сапогами пыля,
и никто не поймёт – это он или я?
Схожи мы, как две капли воды.
И лоснится корундовой плотью земля,
и стираются ветром следы.
| 
О проекте
