ЭСХАТОЛОГИЧЕСКОЕ
Печаль светла у гармониста,
вот только фа звучит нечисто
и западает до-диез,
но это пустяки – ведь рядом
берёзовым сочится ядом
весенний полутёмный лес,
и манна сыплется с небес,
но только очень быстро тает,
до сёл глухих не долетая,
а жаль. Виной тому циклон
или отсутствие евреев,
а может это лихо деет
заокеанский Пентагон.
Ужели гармонист влюблён,
что им доселе не замечен
янтарный свет из лунных трещин
и колокольный гул мехов
небесных кузниц над пригорком,
где он гармонь терзает горько
и пьяным тенором готов
исполнить грустное – про то,
как волны бьются и клокочут
и как моряк на берег хочет –
подругу верную обнять
и зарыдать, печалью полнясь, –
вот только слов ему не вспомнить,
а если вспомнить – не связать,
помимо бранных «вашу мать».
Гармошку он раздвинет снова
и больше не издаст ни слова,
но в нём родится новый звук,
истошный. Так верблюда тянет
на пирамиду египтянин,
планету так кромсает плуг,
и штанга падает из рук.
За воем этим бесконечным
умолкнет хор небесных певчих,
погаснут звёзды, а трава
начнёт расти от неба к недрам,
а в «Откровении», наверно,
вслед за главою двадцать два
возникнет новая глава.
ПОД АРКОЙ ГЛАВНОГО ШТАБА
Белладонна – трава или дивная баба? –
исцелила собой абстинентный синдром,
а потом, как в янтарь, в арку Главного штаба
поместила меня бессловесным и слабым
и оставила стынуть в проёме пустом
к Эрмитажу лицом.
Здесь себя ощущаю не полностью целым
и внутри препираюсь с собою самим –
словно фильм неформатный, на части поделен,
и за каждую часть Калибан с Ариэлем
спор жестокий ведут, и он непримирим,
оттого и дрожим.
Над причудливой аркой квадрига нависла,
из неё femme fatale кадуцеем грозит,
и её многотонность лишь силою мысли
подпираю на арке, как на коромысле,
дожидаясь, когда эта тяжесть сразит,
потому и сердит.
Мутным взглядом слежу, как на крыше музея
над причудливым краем барочной канвы
истуканы по умыслу Варфоломея
мутным взглядом следят, как я в арке трезвею,
изживая коктейль из дурманной травы
и проблем половых.
* * *
Спит старый кукольник под пледом;
ему мерещится во сне
театр, разгромленный соседом –
скандальным пьяницей Рене.
Обломки кукол, декораций –
всех дорогих ему вещей,
и крысы с писком копошатся
среди кусков папье-маше.
Испорчен патефон, и это
ещё не всё – в густой пыли
видны клочки фотопортрета
его с покойницей Лили.
Старик кряхтит, сопит недобро –
не знает он, что обречён
войти, как вор в синематограф,
ещё три раза в тот же сон.
* * *
Там, где трамбовал нечистый снег
сапогами миллион прохожих,
за углом угрюмый человек,
сгорбившись, в руке сжимает ножик.
Фонарей дрожащие огни
изредка роняют кванты света,
и они, как медные монеты,
падают ему за воротник.
Человек не выглядит никак –
он черты лица давно утратил,
взгляд, как опасение плевка
на ботинок, пуст и неприятен.
Без лица, но с тысячей имён
незнакомец ножиком играет –
то ли он на мир злоумышляет,
то ли просто выпивки лишён.
Может, он не тронет никого
или насмерть лезвием ударит –
что бы ни случилось, без него
оскудеет замыслом сценарий.
ВЕЧЕРНИЙ ДЖАЗ
В курортном месте зоны евро
на улице играют джаз:
ньюорлеанские шедевры –
труба, гитара, контрабас.
На круглых столиках салфетки,
на лицах темные очки,
и в шляпу сыплются монетки
в обмен на нотные значки.
Соседка юная качает
в такт ритму девственной ногой,
бокал мартини прижимая
к своей груди полунагой.
Её глаза темны, как сливы,
дрожит след солнца на щеке,
а рот молчит красноречиво
на незнакомом языке.
На ней лишь видимость одежды,
но детский взгляд велит забыть
в душе мелькнувшую надежду,
что ей позволено грешить.
Запечатлеть бы профиль чистый
ещё раз, уловив момент,
когда трубач с контрабасистом
в футляры сложат инструмент.
Пустой бокал, пустое кресло,
пустой отель, пустой курорт,
всё пусто – девочка исчезла,
лишь смолк последний септаккорд...
Хотел закончить этой строчкой
свой грустный стих, но помешал
начальник смены дня и ночи,
включивший в небе красный шар.
* * *
Оплавился кончик пера, написавшего слово «пожар»,
морфемы обуглились, дух посрамляя грамматик:
похоже, что слов для создания текста не хватит –
чернила нужны, чтоб залить их, покуда огонь не пожрал.
Смотрю, как перо мне выводит про медного солнца закат,
про то, как свалилось монетой в монетоприёмник
светило дневное, цепочку следов своих тёмных
оставив для тех, кто захочет стихами воспеть этот факт.
Не верится, будто перо остановит старение слов,
ведь это компьютер слова словно роботов строит,
а эти живые, рожденные правой рукою,
их век скоротечен, их предназначенье - добро или зло.
Проткнуло бумагу перо и проникло с изнанки листа
насквозь в неизвестность, где смыслы толкуют иначе,
где пишут слезами слова, а чернилами плачут,
и автор бессилен признать аксиому, что там пустота.
НАД ЗЕМЛЕЙ
Над землёй летит неясыть,
а зачем летит – неясно.
Может, пищу в небе ищет
или для сугубо хищных
стать сама стремится пищей.
Слышен крик её тоскливый,
явь дробится в темпе vivo,
ветер шквалом перья хлещет,
и из верхней тверди трещин
сущее ей в очи плещет.
Чётко видно взглядом снизу,
как вверху на фоне сизом
разверзается бойницей
дырка в небе в форме птицы
и не может с небом слиться.
Мне бы взвиться так совою,
захватив весь мир с собою,
чтобы сквозь пустое тело,
словно в окуляр прицела,
око Бога бы глядело.
О проекте
