Февраль
Февраль — уже весенний месяц.
Рассвет юдольный мрак застиг,
а рифмы, брошенные вместе,
на раз слагаются в мотив.
Бежать — туда, где Менделеев
разбил на звенья мир за так,
где обрусевшие деревья
кивают быстро мыслям в такт.
Дрожать — но с ритма не сбиваться,
скользить — но попадать в лыжню.
Так постигал по метру Нансен
большую снежную страну.
И только разлучившись с дочкой,
на шаг сорваться. А затем —
всю ночь не сметь поставить точку
над половодьем мёрзлых тем.
* * *
Быть рыцарем и не презирать батрака.
С его чёрствым насущным хлебом, грубым юмором и грубой любовью.
На презрении уже строились идеологии, созидались империи.
Рыцарь способен спать в седле, неделями караулить врага у подножия башни,
довольствоваться акридами на завтрак и диким мёдом вместо послеобеденного чая.
Рыцарь не станет часами отлаживать испорченный счётный механизм.
Просто выбросит сломанные счёты на дровяной двор,
а заржавелые стержни отдаст жестянщику вместе с прочим железным ломом.
Ему не чужда математика сфер, но всё-таки ближе — фонетика.
Он жесток и неистов, он галантен и нежен, он причудлив и придурковат.
Его чувства и мысли о мире пронизаны токами веры.
Однажды юродивый во Христе рассказал ему страшную тайну.
Он сказал, что настанет невиданный день, и вчерашний батрак будет — царь и священник.
А ты, сказал он, станешь рыцарем революции,
ты станешь железным безжалостным дэнди.
А потом навсегда переедешь в музей колоритных фигур.
А я, сказал он, — блаженный дурак во Христе —
для привитых вакциной исправленной яви стану просто дурак.
Дух
Всё тот же
словесный
от века парящий над бездной,
зовущий древесным контральто
«Voltar a ti, desejo-te encontrar».
Шуршащий
сонными тростниками,
или со скал ледниками
отвечающий небесам,
журчащий холодными родниками,
когда натруженный камень,
вырвавшись, катится сам.
Но чаще
бесследный,
звенящий в тиши беспредметной,
запретною нотой
пронзающий мглу и дремоту,
манящий
в безвестную синюю даль,
и на пути у просящего
разбивающий стены из льда.
Белая ласточка
Белая ласточка бьётся о ржавую лестницу.
Тени в углах шьют свой столетний узор.
Старый паук на краю паутины повесился.
В гуще теней пляшет мадам Селямор.
Танец её — словно стенания грешницы.
«Это провал!» — думает чёрный барон.
С ветхих ступеней вдали исчезающей лестницы
гонит прохожих стая крикливых ворон.
Эта мадам шлёт мне послания разные.
Тени в углах — свита непрошенных лиц.
Всё, что хотелось с собой пронести безнаказанно,
чёрный патруль завернул под шторы ресниц.
Белая ласточка с письмами брошенной девушки
пишет на грязном стекле свой безмолвный роман.
Утром мадам Селямор на углу ровно в девять ждёт
новая «Волга» без номера. Цвет – «баклажан».
* * *
В мире нет больше нежности, нет у вещей глубины.
Растерялись на гулком ветру стили, формы и звания.
Как затёртый в кармане осколок Берлинской стены,
край сетчатки тревожит неясное воспоминание
о местах, где, с Вулканом поспорив, резвился масон,
и о днях, где причуды царей и пристрастия зодчих
создавали ландшафт для трагедий, и за горизонт
театрально катились созвучные возгласы прочих...
…...............................................
В мире нет больше нежности. И на зеркальной стене
письмена наших дел громоздятся всё выше и выше.
А в далёкий прицел непрестанно летит мокрый снег,
птичьим взглядом ложась на разбитые ржавые крыши.
* * *
Беззвёздная погода. Стол, кровать.
Обычный городской словесный мусор.
Он ждал полгода и решил бежать,
безвыходными мыслями искусан.
Над белым полотном его шаги
увязли в привокзальной перестрелке,
когда свинцовых поездов гудки
раскачивали каменные стрелки.
По башенным часам прошло три дня,
и вот на насыпь пыльную под рельсы
вкатился ком багрового огня,
и пассажиры шли к нему погреться.
О том, что видел в ледяном окне,
он не расскажет девушкам смешливым.
Небесный луч на белом полотне
раздразнит жажду новым переливом.
* * *
По надлунным мирам
на изящной ладье,
по магнитным полям
да на белом ферзе.
Без особых причин,
без каких-либо слов.
По дороге к концу,
понаслышке - домой.
Нараспашку опять
с пулемётом "Максим",
а ландшафт без примет -
всё такой же, как был.
Хмурый стражник прервёт
внеурочный полёт.
На взъерошенный вид
рявкнет: "Стой! Кто таков?"
Разноцветные рыбки
в зелёном пруду,
натяжные улыбки
на фотках друзей.
Расскажите им всем
невозможную весть:
кто пароль назовёт,
нынче будет со мной.
Рыбы СССР
Рыбы СССР
выплыли из глубин.
На социальном дне
кончился кислород.
Заспанный офицер
в страхе писал отчёт.
- Рыбы СССР,
что вам не спится, что?
- Дайте немного воды
рыбам СССР!
- Дайте немного воды
рыбам СССР!
* * *
Врач мою просьбу выполнил сразу. Ссыпал в кулёк порошок.
"Кушай, голубчик!" - Я выпил воды глоток.
На мой московский почтовый адрес выписан гамбургский счёт.
Родина смотрит, а я ещё не готов.
"Но кто мог знать, что он - провод, пока не включили ток?"
Всякая жизнь в этой жизни имеет исток.
При виде колхозницы у партнёра из рук упал молоток.
Свадьбу сыграли на корабле "Восток".
Россия
Кто-то может сказать, что в её недособранных зёрнах
созревает для мира медлительный, гибельный яд.
Но над гладью лугов её замер лучистый подсолнух,
а над ним золотой полумесяц навис, как змея.
Я иду по её запылённым ржаным перелескам,
бездорожью доверив
ритмословия гибельный чин.
Здесь от давних начал невесомая тянется леска,
увлекая меня по просторам ожившей души.
Есть наследство иное, чем кровь, говорящая в жилах.
Есть иная, чем гены, с отцовским призванием связь.
Здесь в далёкие дни собралась воедино пружина,
и её долгий импульс незримо работает в нас.
Я уехал бы прочь, да не знаю земли, кроме русской.
Кроме русских речей, я ни слова не слышу вокруг.
Вот тропинка опять, извиваясь, спускается к руслу —
без полушки воды я не в силах продолжить игру.
Нарисуйте мне дом, где под синью небесного свода
во всю ширь простиралась бы синь васильковых глазков.
Я готов примириться с отсутствием дома, как крова.
Мне нужна для подъёма площадка на десять шагов.
Москва. Стих третий
Когда ветер берёт
прелых листьев немеющий прах
и швыряет, смеясь,
в закрома января,
я ползу, задыхаясь,
на двух деревянных руках
и беззвучно шепчу
"дорогая моя".
Когда знойный июль
разливает
кипящую ртуть
на летучую грязь
раскалённой в лучах мостовой,
"золотая моя", -
так не к месту
успею шепнуть,
перед тем, как ослепнуть
под жгучей и пенной волной.
Так легко выплетать
вдохновенную ложь.
Но любое из слов
крепко вяжет узду у коня.
Я от ваших речей
и от взглядов острее, чем нож,
ухожу под покров
золотого
огня.
Природа
Я над магнитной прихотливой лентой
вдыхал лесов отравленное зелье,
а их смешная собственность на землю
мелькала рядом в разные моменты.
Природа - светлый храм, и вот уж век
она, как Храм Христа, лежит в руинах.
А муравьи, не разгибая спины,
всё ждут свой шанс в истоптанной траве.
......................................
Природа - храм. Но каждый третий в нём,
пробыв лишь час, плюёт и матерится,
неновых чувств простую пятерицу
запечатляя в облике её.
Вера
— Что ты несёшь, белокурая Вера,
в ветхой корзине с поломанным верхом?
— Я собрала эти красные вербы
на пепелище, где выгорел вереск.
Я положу эти красные вербы
к каменной стелле, где верность без веры
чинит хитоны безмолвного века.
— Что ты поёшь так надрывно и нервно?
В пальцах ломаются сигареты.
— Я под покровом отчаянной веры
жду обновления старой приметы —
там, где закат положил своё веко
в пламенном ветре на веко рассвета,
гаснут иконы тяжёлого века.
В погребе, там, где почила Ревекка,
в полдень, под сполохи медного света,
рвутся завесы из тонкого снега.
Там, под пыльцой фиолетово-серой,
там, где с прохладой сливается нега,
в ветхих мехах неразвеянной веры
зреет вино предпоследнего века.
Вестник
Ревность мужей иудейских и рёв бессловесной машины
глушат в сознании века отзвуки мерного слога.
Но неприкаянный вестник, чувствую, дышит мне в спину —
так, как дано было греку ведать присутствие бога.
Что это было взаправду, знаю по коже гусиной,
если читаю у лампы выцветшие манускрипты.
Над беспросветною явью, вязкой, как ложе из глины,
вьётся побег беспричинный — фиговый ствол у Харибды.
Нью-Йорк. Зарисовка
I.
От светлой воды Гудзона
до сизой воды залива
бегут заржавелые рельсы
под сенью густых заборов.
Они разрезают землю,
но не создают пространства:
в пространстве есть ориентиры
со знаками плюс и минус.
II.
Вот новая амазонка,
чья страсть не глубже стакана,
устав от мышиной гонки,
танцует хмельное танго
меж чёрной зловонной грудой
и башней резного камня.
III.
Вот бравые кавалеры -
из тех, что стреляли в Лорку -
под знаменем тусклой веры
гарцуют у стен Нью-Йорка.
Они обманули время,
меняя пластинки ловко.
IV.
Закроет шатёр лазурный
карниз на стальных колоннах,
и вдруг у бомжа над урной
зажжётся звездой корона.
О страсть моя, цвет пурпурный!
О смерть моя, цвет зелёный!
* * *
Дети вынесли из тюрьмы
перевёрнутый лесовоз -
"дальше действовать будем мы",
понарошку или всерьёз -
в иступленьи младых ногтей
не припомнив, кто сам, кто за,
и врезаясь на скорости
в ярко крашенные глаза.
Свою плоть излила свеча
под янтарной завесой тьмы.
Разбрелись они, бормоча:
"дальше действовать будем мы".
* * *
Так вот и стал, как тень самого себя,
бледная тень от тени себя самого,
гулко в картон под небом чугунным трубя,
не оставляя на завтра почти ничего.
В небе тем временем дули стальные ветра,
или неслась грозой лебединая сталь.
Было не жаль ничего, что было вчера,
только всё так же взгляд застилала печаль.
С камнем за пазухой, щурясь от злобы дня,
плавал в полях из рос и русых волос.
У десяти углов на карту огня
быстро поставил, и тут же истаял, как воск.
Рыцарь комический
Бледный рыцарь с лунным взором
по полям, где тучный колос,
брёл в беспамятстве, и горы
с ним беседовали в голос:
«Ты нетленные узоры
перенёс на смертный лик, и
все мирские прокуроры
держат на тебя улики.
Ты обьятья юной девы
предпочёл смиренной жатве.
За стигийские пределы
волк степной — твой провожатый!»
«Lumen coelum! Sancta Rosa!» —
меж хребтов дразнилось эхо.
И ронял в чернила слёзы
молодой писатель Эко.
* * *
Им сегодня не нужен свой дом.
Им хватает естественной пищи.
Если, башни коснувшись крылом,
самолёт пропадёт подо льдом,
их не будет в реестре погибших.
Им сегодня не нужен свой дом.
Я следы их залётные вижу
между Ветхим и Новым мостом
за горящим на солнце кремлём
Вены, Питера, Рима, Парижа.
...Им тогда был не нужен свой дом.
Они верили: каждый прохожий
молча носит в наколке под кожей
указатель на их общий дом.
Им уже не построить свой дом...
Москва. Стих №4
Мой тридесятый Рим, мой детский городок,
твой зимний сад закрыт для зрительских симпатий.
Но ветренной судьбы в цветистом лёгком платье
всё длится поцелуй - глоток, ещё глоток.
Ещё в сплошных лесах стоит трёхцветный дым,
а на столбах цветут заснеженные розы.
И звонкий хор гостей льёт проливные слёзы.
Ты ловишь их, смеясь, и вновь не веришь им.
* * *
Попробуй, оденься в те же ботинки, в тот же пиджак,
в лиловый жилет с золочёной цепочкой часов.
Твой ложноклассический пафос, как видно, иссяк,
и капельки слов сочатся в тяжёлый песок.
Попробуй, оденься так же. Мужлан-бедуин
пройдёт сквозь тебя, как сквозь стену, не сбавит шаг.
На глиняной башне протяжно завыл муэдзин,
и злобным фальцетом вдогонку орёт ишак.
Мы носим свой мир на себе, под седлом и внутри,
как полы пальто, раздвигая листы словаря.
Закутанный в бархат флейтист у порога зари
неслышим для тех, кто забыл, что такое заря.
Попробуй вернуться туда. Там ты скоро поймёшь,
съезжая непрошенным гостем по стрелкам часов -
во впадинах глаз колосится алмазная рожь,
и плющ ледяной бороздит беспокойный висок.
Короткие стихи о поэзии
I
Стихи — как вещи, взятые взаймы —
вынь да положь.
У голубой светящейся каймы —
чернёный нож.
Они — как дети, ждущие в свой час
всё новых игр.
Расшит цветами кожаный колчан,
таится тигр.
Дыханье мифа в зябкой пустоте
творит закон.
Багровым рифом в отголосках тем
встаёт канон.
II
Мера — гармонии светлый зарок,
а их — без меры у Бога.
Мерой поверен в степи стебелёк,
музыка сфер и йога.
Но диссонансы, как звери, рыча,
дышат друг другу в загривок.
Миру — ещё долго чаять свой час,
тщиться до нового взрыва.
Света небес хватило бы на
тьму подобных миров.
Но мы — взаперти. И вокруг — стена.
Мы чтим свой тяжёлый рок.
Выйти на волю, вырваться за —
каждый, казалось, бы смог.
Только с собой ничего нельзя
вынести за порог.
III
Душе, как в детстве, хочется учиться,
струить стихи.
Я управлял бы самоходной птицей -
тяжки грехи.
Грехи - огрехи, жалкие прорехи
в её парче.
Душе назначен в запрестольном смехе
бессрочный чек.
IV
Стихи - поступки, кратные по силе,
как мир и Рим.
Тяни струну, терзай её, насилуй,
срывай, дари.
Я помню - гроб по тропкам выносили,
на дёснах мел.
Он сам в слоёном воздухе России
о том пропел.
Стихи - свеченья будущего знаки,
пучки лучей.
А здесь, в проулке, кровью блещут маки,
и чист ручей.
О проекте
