Александр Балтин. Странное происшествие. Рассказ

Был хмурый осенний день. Над голыми деревьями, исчертившими воздух зловещим пунктиром, над суммою крыш, окутанных моросью, громоздился массивный собор. Острый шпиль прокалывал белёсое небо; и из каждого переулка, из каждой арки, из каждого кафе виднелось это серою остриё, этот символ городской древности, растиражированный сотнями открыток и путеводителей. Было нечто мистическое в его всеприсутствии, в его равносильной означенности – как с самых далёких углов нижнего города, так и здесь, на возвышенности, обнесённой замшелой стеной.

С пустынной смотровой площадки, выгнутой широкой дугой, город открывался в средневековом великолепии. Серая с грязной прожелтью стена мощно спускалась к бурой траве треугольного парка, к круглым булыжникам узенькой улочки, круто изгибавшейся вдоль домов; и пышно открывалась панорама крыш, их плотная теснота. Ярко-оранжевые в зной, теперь они густо краснели; перекаты, коньки, трубы и карнизы казались воплощёнными символами давно забытой жизни.

Ратушные часы показывали пять. Высокий гражданин в полосатом плаще, вельветовой кепке, в узконосых лакированных туфлях, весьма нелепых, и синих, от неровного света казавшихся сизыми брюках – был, наверно, единственным туристом, добровольно покинувшим отель ради созерцания города. Сам он, по крайней мере, не сомневался в одиноком усилии собственной воли, как не сомневался в благотворности ощущений, порождаемых созерцанием; но если второе было бесспорно — и чем дольше глядел он, тем таинственнее становились его аквамариновые глаза — то первое оказалось неверным, как только он повернул голову. Удивление превысило деликатность – этим объяснялось долгое, напряжённое внимание, с каким изучал он целующуюся пару; изучал, пока поцелуй не рассеялся в воздухе, и парень, грубовато-прямо, с хрипотцой, не осведомился, что ему, собственно, надо. Огненные нити возможной драки, никак не входившей в планы гражданина, иллюзорно вспыхнули в воздухе, — тогда, улыбнувшись, он извинился и отвернулся, выбирая дальнейший путь. Долю секунды – достаточную для влюблённых, чтобы предаться тому же занятию – он колебался между проулком, в конце которого виднелся белый, слегка помутневший бок собора, и длинною аркой – что-то подталкивало зайти в собор, подталкивало и вместе не пускало, и гражданин отстранился от парапета, с непонятной внимательностью вслушался в резкий ветровой порыв, всколыхнувший графитные сучья, и вошёл под арку.

Сквозной проход вывел в переулок, изогнутый так затейливо, что сам факт существования истока тешил воображение. Гражданин поглядел в тусклые окна, вышел окончательно из-под арки, и сразу попал в лужу, переместившую своё содержимое в туфлю. Не придав тому особого значения, он двинулся…неизвестно куда. Несколько освещённых окон заинтересовали его – в одном был кактус, а над ним серебрилась мордочка сиамской кошки, в другом – свет был нездоровым, точно текущим сукровицей, и в его неровных слоях передвигалась изящная девушка. Переулок не кончался, всё новые повороты открывали новые же перспективы. Возле одного из домов, имевшего неожиданный сиреневый окрас, он приостановился, сунул руку в карман, и достал клочок бумаги, исчёрканный корявыми линиями и убористо исписанный поверху – то была рукописная карта, схематичный план городской сердцевины. Он сверил слова на бумаге со словами, светящимися на углу, потом спрятал бумагу, чувствуя необходимость вопроса, и первого встречного – им оказался старик, напоминавший грушу, втиснутую в костюм – он спросил об определённой улице. Тот выслушал вопрос, склонив выгнутое корытообразное лицо, и вдруг вскипел – заработали длинные руки, брызнула слюна; гражданин оторопел, и даже чуть отстранился, но поблагодарил громко, с подчёркнутой вежливостью. А старик разом как-то уменьшился – создалось впечатление, что словесный порох копился долгое время, предназначаясь для иного.

Следуя обстоятельным указаниям, гражданин свернул в тощее отслоение переулка. Стены домов почти соприкасались, но впереди виднелся просвет. Улица, на какую вышел, была гораздо просторней: гастроном манил витриной, на которой извивались толстые колбасные змеи и мерцали жирные слезоточивые сырные круги. Далее последовал часовой магазин с целым созвездием старинных часов, антикварная лавка, где шоколадный негритёнок удивлённо взирал на чрезмерно затейливые шахматы. Миновав музей, гражданин остановился возле четырёхэтажного дома с плоской крышей. Окошки светились кусочками фольги. Старая дверь отворилась без скрипа; одна из ступеней оказалась с выемкой, и гражданин, споткнувшись, вылетел в полумрак, едва успев поймать соскочившую кепку.

На площадке третьего этажа он остановился и позвонил; резкий звук пробуравил неведомое квартироустройство. Гражданин ждал, потом снова потянулся к ониксовой пуговице звонка, но дверь отворилась. В жёлтом квадрате возникла женщина; он не знал её, кстати припомнилось отсутствие ожидаемого лая. На лице женщины означился испуг. Гражданин поздоровался, вежливый голос успокоил её, испуг переродился в недоумение. Он назвал нужное имя – это не выжгло вопроса, стывшего в женских глазах. Он повторил. Она высказала предположение, что он интересуется прежним жильцом, он подтвердил. Женщина пожала плечами – халат дёрнулся, и почудилось, будто огромный сиреневый букет, полыхавший на животе, медленно осыпается. Она сказала, что въехала сюда после смерти неведомых ей хозяев, и было это год назад. Он извинился.

На улице он вытащил ненужную уже схему, свернул её и щелчком отправил в урну – так выбрасывают окурок.

Он снова отдался причудливым зигзагам улиц, и после бесцельных плутаний вышел на небольшую площадь; красный автомобиль мокро блестел под платаном. Тут гражданин заметил, что странное сцепление переулков вывело его в нижний город, здесь было оживлённей; свет, стекавший с витрин и вывесок ребристо выслаивал мокрый камень. Возле дверей модного ресторана стоял швейцар – весьма внушительный; дверь, окованная фигурной бронзой, приотворилась, выпуская улыбающуюся пару. Далее был музей кораблестроения; деревянная каравелла в окне, отполированная чёрным лаком, пузырилась белыми парусами. Он задержался возле нумизматической лавки; полустёртые бляхи, грубо имитировавшие монеты, тускнели на покатой витрине. Он зашёл. Над головой звякнул колокольчик. Приветливый старичок, опрятно упакованный в серый костюм, бездвижно горбатился над прилавком. Гражданин на вежливый взор нумизмата отрицательно помотал головой, и стал рассматривать разноразмерные кружки монет, аккуратно разложенные по зелёному бархату. Длилось время, благодушное к талерам и дублонам – или тяжёлые капли его, как бы разрезанные незримым ножом, и превращались в монеты?

Букинистический магазинчик, устроенный через три дома, привлёк внимание не столько пыльными фолиантами, сколько бюстом Наполеона – огромным и совсем неуместным.

Гражданин зашёл и сюда. Высокие стеллажи, нежная пыль, приглушающая мерцанье золотых надписей, и – пышность альбомов по живописи; лютая роскошь фламандских праздников, уравновешенная радужным солнцем абстракций. После этого широкие стёкла художественного салона представлялись вполне естественными, хотя здание, в котором он размещался, походило на небольшой бассейн: казалось, подобная внешность заключает в себе изящное противоречие, своеобразную рокировку насущного с излишним, что не помешало воспользоваться услужливостью костлявого швейцара, принявшего и кепку, и плащ с заученной улыбкой. Гражданин, однако, заметил убойную пустоту пепельных глаз, и от этой равнодушной бездны зябкий холодок проскользнул по спине.

Выставка разочаровала его – бледный сон академизма нигде не прерывался пульсацией таланта, и даже чудесные виды города превращались в заунывные шаблоны. Он стал разглядывать посетителей. К ним относились: молоденький щёголь восточного типа с иссиня-чёрными гладкими волосами, пожилая чета с необъятной, слащавой матроной, не выпускавшей острого локотка своего седовласого спутника, и чистенький благообразный старичок, чем-то напомнивший предупредительного нумизмата. Гражданин потратил несколько минут, отыскивая особенности, способные взорвать льдистый панцирь скуки, незримо, но ощутимо утолщавшийся: розовая шея старичка, плотно вжатая в воротник, трапеция усов щёголя, но всё равно – вон, вон отсюда, в город, который…

Новые всполохи огней, торжественный сад рекламы ассоциировались с грядущим весельем, и, как подтверждение ассоциации, всюду мелькала пёстрая молодёжь: фиолетовый ирокез панка колыхнулся, точно пышный султан; взвыл мотоцикл и неистовый гонщик вздёрнул его на дыбы. В расколе крепостной стены струился тугой, изгибающийся поток фар, хрипато слышались тормоза, тёк светофорный свет.

Гражданин шагал бездумно. Позади остался музей с целым строем музыкальных шкатулок; фарфоровая лавка, где крохотный скрипач терзал изящную скрипку против галантной пары, кружевно застывшей в вечном менуэте; кинотеатр, брызгавший неоном рекламы. Незаметно открылись подступы к верхнему городу, и вырос пронзительный соборный шпиль. Тень метнулась под ноги, гражданин вздрогнул, едва не наступив на мокрого пегого пса, и устремился вверх по лестнице.

Ворота, ведущие в верхний город были столь массивны, будто скрывали не знакомые улицы и дома, а одну из ипостасей загробного мира. Свет фонаря дрожал. Путём компактных перемещений гражданин очутился на площади, где уже бывал днём, но сейчас открылся ему новый ракурс городского устройства, и в конце переулка густо мутнел собор, проигнорированный однажды.

Гражданин повздыхал, точно жалуясь на неизбежность, обогнул памятник в форме огромной ладони; вывеска напротив него обещала уют.

Приятные ароматы кафе ласково наполняли мозг. Было уместно внезапное освобождение из потьмы переулков, в смесь всевозможных ощущений подмешали порцию трезвой обыденности. Музыка струилась тихо; погребок предлагал различные места – в нишах, поближе к крохотной эстраде, в уютных закутках-уголках.

Гражданин устроился, заказал грог, закурил, оглядывая публику.

Горячее питьё принесли в глиняной кружке, и первый, согревающе-нежный глоток вспыхнул жирно-янтарным ощущением счастья.

Он пил грог и ни о чём не думал.

Да, да не думал ни о чём, взгляд его скользил, тёк бездумно, красновато-коричневые стены погребка, фотографии, виды, пейзажи…да, вот он – собор со своим гигантским шпилем, вот он – на одном из рисунков, и от него не уйти, не уйти…

Расплатись и не прекословь!

Ты узнаешь сквозную готику сводов, и увидишь целое озеро основательных, крепких, синеватых скамей.

� вот он ступил на широкие серые плиты пола, двинулся к скамьям; плиты под его ногами были украшены полустёршимися рисунками, он наступил на сапог, перешагнул через завитушку кренделя, через длинную латинскую надпись…

Остановился у колонны…

Жёсткое прикосновение чьей-то ладони заставило вздрогнуть. Он обернулся. Перед ним стоял молодой пастор с тщательно выбритым лицом.

Опережая удивление, пастор заговорил, причём улыбка его была легка, как тень. – Вы желаете осмотреть храм? – произнёс он, и тут же, не оставляя места возможному ответу, напористо поигрывая мелодичным баритоном: – Мне кажется вы – неверующий, а значит, интересуетесь архитектурой, живописью и прочей стариной? Собор наш и в самом деле славен, и, если угодно, я проведу небольшую экскурсию.

В предложении крылось нечто неестественное, ставящее в тупик, и хотелось отказаться, уйти, — уйти, как можно скорее, но он не ушёл – гражданин в полосатом плаще, а принял предложение, чтобы узнать – мучительно хотелось – что же будет дальше; да, он принял предложение внезапного чичероне и теперь следовал за ним, чтобы выслушать повествование об органе, органе — овеянном древней славой и одетом тенью высокой музыки, и сколь бы ни хотелось гражданину прервать банальным вопросом плавную речь, он не прерывал её, но слушал, слушал.

Немой орган потрясал не меньше звучащего. Пастор замер на миг, как будто уходя в созерцание грандиозного творенья, потом снова заговорил, и здесь оказалось, что мастеров, сотворивших чудо, было пятеро, причём каждый обладал столь необычной судьбой, что требовалась особая интерпретация. В пяти биографиях отразились все нюансы жизненных вариантов – от горького пьянства, позже отторгнутого трудами хронографов, до истового монашества.

Затем пастор перешёл к всевозможным параметрам, и в должной последовательности развернул пёструю панораму значительных фактов и мелких подробностей. Повествование делалось монотонным, и, расслабившись на мгновенье, гражданин уже не мог включиться в рассказ, становившийся всё более витиеватым.

— Сколько можно! Сколько можно!

Он хотел узнать о плитах под ногами, и пастор, показалось, был удивлён вопросом, не относившимся к органу. – Далее я собирался говорить о знаменитой кафедре нашей. – Давайте не о ней, а о том, что мне интересно. – С видимым неудовольствием пастор переключился на захоронения; скомбинировав безымянную жадность с отупелым всевластием, он поведал о далёком постановлении магистрата, согласно которому видных граждан, принадлежавших к этой вере, хоронили здесь, под массивными плитами, обозначая предмет, прославивший покойного. Священник указал вниз: Здесь, - молвил он, - как нетрудно догадаться, лежит сапожник. Об обуви, которую он делал, до сих пор ходят легенды. Рядом брат его – знаменитый кондитер. Маркграф обожал его выпечку, и отказывался завтракать, если не было булочек, испечённых им.

Гражданину почудился парад бюргеров – чванливых и толстопузых, напиравших друг на друга и на него самого. Дотошность перечислений начинала утомлять. – А кто здесь? – спросил гражданин, указывая на плиту с обилием надписей и отсутствием рисунка. – Мартин Лютер. – Откликнулся пастор, и тотчас пояснил с улыбкой – О нет, конечно, не тот. Всего лишь художник, впрочем, довольно искусный, придворный художник маркграфа. – А где похоронен столь знаменитый маркграф? – спросил гражданин, утомлённый постоянным рефреном. Пастор пристально посмотрел на него – так смотрит учитель на школьника, забывшего таблицу умножения. – Его надгробие рядом с надгробием гофмаршала, умершего столетием раньше, находится в северной части храма. Следуйте за мной. – � гражданин последовал, слушая цветистую, пышную речь о художественной ценности надгробий, и о деятельности самого маркграфа – не менее ценной в историческом аспекте. Он следовал за пастором, но уже почти не слушал его – настолько его заинтересовала небольшая, приоткрытая дверь, за которой, в полутьме, мерцало нечто – нечто, уносившееся вверх, бесконечно вверх. Гражданин толкнул дверь, она заскрипела. Он полюбопытствовал, что находится за ней. – Там? О, ничего интересного, так, старая лестница… Постойте, куда вы? – вскричал пастор, ибо гражданин открыл дверь, отодвинул незапертую решётку и бросился вверх так поспешно, что уронил кепку.

Пастор последовал за непонятным туристом, предварительно подняв кепку, стремясь остановить его, но тот ничего не слушал.

Тот даже не оборачивался. Ступени несли выше и выше. Узость пространства и темнота уже не были помехой. Что-то шуршало, мерцали сгустки паутины, и пыль, вездесущая пыль забивала нос, но ничто не могло остановить ---

Дыхание пастора тянулось за ним, оно разрасталось, билось мучительно, пастор уже не мог говорить, но только спешил, спешил – не отстать бы; лестница оборвалась, превратилась в узкую галерею, или во что-то ещё, что было трудно осознать, как реальность; потом – ещё одна дверь, и снова подъём по крутой, извитой тугим винтом лестнице. Грязный потолок тянулся прямо над волосами, тощие окна, глядевшие темнотой, подпирали его, точно колонны. С каждый метром делалось уже, темнее, теснее. Пастор, напрягая последние силы закричал – по…сто…йте…по…го…ди…те – рвалось вдогонку гражданину, - Мы прибли…жаемся к шпилю…это…не безо…пасно…

Окончательно сузившийся винт обратился в прямой короткий пролёт. Упрямство гражданина было незыблемо. Он мчался к нелепому, выдуманному, означенному финалу, к финалу, который невозможен, нелеп, абсурден, которого просто не могло быть.

Вслед неслось: Нет, нет, нет…