|
|
| " ..." - .. . |
|
| |||||||
|
 О проекте Правила публикации Об авторском праве Сотрудничество О сайте
| Альберто Моравиа. Тревога Лоренцо остановил машину и обернулся к мальчишке: «Так что, ты идёшь или остаёшься?» Он видел, как тот пожал плечами с выражением наглой пренебрежительности: «А кто туда пойдёт? Меня мёртвым туда понесут.» Лоренцо с минуту молча смотрел на него. Смазливая, развратная физиономия; очень тёмные волосы; чёрные, влажные глаза — большие, как у женщины, и с женским разрезом; короткий, мясистый нос; пухлые, блестящие губы — вся его внешность и отталкивала Лоренцо и, одновременно, наводила на размышления: и как только его родители ничего не заподозрили? Это лицо говорило само за себя. «Лионелло, если ты намерен так себя вести, то тебе лучше было не приходить ко мне» — проговорил Лоренцо раздражённо. «Как же мне себя вести, синьор адвокат?» «Да ты понимаешь, что тебя могут посадить?» Мальчишка посмотрел на него, поудобнее уселся на сиденье автомобиля, полулёжа, с закинутой назад головой и торчащей из выреза футболки округлой и крепкой шеей, но не сказал больше ничего. Это было его манерой отвечать на неприятные вопросы. Лоренцо попытался настоять: «Можно хотя бы узнать, зачем ты это сделал?» Снова молчание. Надменный взгляд мальчишки, просачивающийся сквозь длинные ресницы, раздражал Лоренцо. «Так зачем тогда ты ко мне пришёл?» На этот раз Лионелло решил ответить — медленно и презрительно. «Я пришёл к вам, потому что думал, что вы поймёте. Но когда вы задаёте мне такие вопросы, я вижу, что ошибся и сделал всё неправильно.» «Сделал что неправильно?» «Зря я пришёл к вам.» Лоренцо выскочил из машины и с силой хлопнул дверью: «Ладно, оставайся здесь, я сам пойду туда». Выходя из машины, Лоренцо увидел, что парень делает рукой вялый призывающий жест, не меняя при этом ленивого лежачего положения. Он остановился в раздражении: «Что ты теперь хочешь?» «Курить нету?» «Вот, возьми.» Лоренцо бросил ему в лицо пачку сигарет и вошёл в парадную дверь. Стоя в ожидании лифта, он краем глаза различил снаружи, на улице, женскую фигуру, подошедшую к машине и заговорившую с Лионелло. Он сразу узнал её, это была его сестра Джильола. И если у Лионелло было лицо и манеры уличного бандюгана из предместий — трудно сказать, от природы или же от воспитания, то сестра его полнотой качающегося при ходьбе тела, плоским, безлобым лицом, а также слишком большими глазами и ртом являла собой соответствующий женский типаж. Лоренцо постоял возле лифта, позволяя ей подойти. Наконец, он увидел, как она идёт через просторный мраморный зал, полуобнажённая, в маленьком платье, будто бы вырезанном из носового платка, с открытыми плечами, руками, верхней частью груди и ногами выше колен. Лоренцо заметил, что модная причёска Джильолы, в виде высокого полукруглого гребня, ещё более подчеркивала низость её лба — он был не больше толщины двух пальцев, а также полноту и животную крепость нижней части её лица. Джильола вошла в лифт и обратилась к Лоренцо, не поприветствовав его: «А что с Лионелло? Почему он не идёт? И почему он прячется в вашей машине?» Лоренцо вошёл вслед за ней в лифт и проговорил, захлопывая дверь: «У Лионелло большие неприятности.» «Он влип в историю, да?» «В очень плохую историю.» «Но что же он сделал?» «Разбежалась! Если я тебе скажу, завтра будет знать весь Рим.» «Но я, кажется, и так знаю. Лионелло и его друзья говорили, что хотят сделать что-то, чтобы нарушить однообразие жизни». Она произнесла эти слова, как будто цитируя их по памяти, с важной и туповатой серьёзностью, заставившей Лоренцо улыбнуться почти против собственной воли: «Они тебе так сказали?» «Да, и ещё они говорили, что хотят сделать что-нибудь такое, чтобы о них во всех газетах написали. Я просилась, чтобы и меня взяли, но они не захотели. Они сказали, что это не для баб.» Лифт остановился и они вышли на этаж, который, так же, как атриум внизу, весь сверкал мрамором. Лоренцо повернулся к девушке и схватил её за руку: «Слушай меня внимательно, если желаешь добра своему брату, никому ни говори то, что сказала сейчас мне.» «Я никому не скажу, если вы мне скажете, что сделал Лионелло. Иначе...» Она не закончила фразу, так как Лоренцо ещё крепче сжал обе её руки и крикнул: «Не валяй дурака. Ты ничего никому не скажешь, и точка!» Он держал её довольно крепко, и при этом видел, что в её взгляде нет ни капли оскорблённой гордости. Чуть погодя она проговорила чуть ли не польщённо: «Ну и манеры!» и в этот самый момент сделала небольшое фривольное движение животом, подавшись в сторону Лоренцо. Тогда он сразу же её отпустил и сказал поспешно: «В целом, Лионелло вляпался меньше других. Если ты будешь молчать, его, может быть, и отпустят. И прекрати разыгрывать идиотку.» «Какие выражения! А ещё семейный адвокат» — огрызнулась девчонка. Дверь открылась, и камердинер в белом сюртуке ввёл их в прихожую. «Пока, адвокат» — сказала Джильола и, напевая и танцуя, скрылась в темноте коридора. Камердинер ввёл Лоренцо в гостиную. Мать Лионелло, Джулия, ходила взад и вперёд по гостиной рядом с маленьким лысым человечком, у которого в руке был метр. Она быстро пожала руку Лоренцо, произнеся: «Простите, мне нужно закончить разговор с обойщиком. Я прийду через минуту.» Лоренцо спросил себя, стоит ли рассказывать обо всём Джулии до разговора с её мужем, и в конце концов решил, что это будет полезно: в этом доме, по сути, от Джулии зависело всё. Тем временем, сидя в кресле, он наблюдал её беседу с мастером. Она была высока, стройна и узка, одета вся в чёрно-серое. В ней была та безжизненная элегантность, которая присуща многим очень богатым и очень домашним женщинам. В её тщательно причёсанных каштановых волосах уже виднелась проседь; в глубоко сидящих, маленьких голубых глазах сверкал неспокойный огонёк, а лицо её, совершенной овальной формы, казалось слегка припухшим, видимо из-за незначительности носа. Джулия наконец отпустила обойщика, подошла к Лоренцо, села с ним рядом и принялась, по своему обыкновению, говорить с ним о семье, которой она посвящала всю себя без остатка, и которая, по её собственным словам, когда-нибудь доведёт её до смерти. Она говорила очень торопливо, подставляя одну фразу к другой без всякого промежутка, даже когда это не соответствовало смыслу сказанного — это было немного похоже на то, как курят некоторые заядлые курильщики, защигая новую сигарету от догорающей старой. Казалось, она боится, что Лоренцо её перебьёт, будто бы знала заранее, что он должен сказать ей что-то неприятное. Несколько раз Лоренцо пытался вставить фразу, вертящуюся у него на кончике языка: «Послушайте, Джулия, относительно ваших детей, мы должны поговорить с вами о Лионелло...», однако, каждый раз он наталкивался на стену из слов, подвижную и непроницаемую одновременно. Странно, думал Лоренцо, — в её речи звучит самодовольство человека, живущего в ладах с совестью и ни в чём себя не винящего, и в то же время, скорость произносимых ею слов и её возбуждение при этом как будто бы обнаруживают глубокую, неосознанную тревогу. Она начала разговор с летних обшивок, от них перешла к отдыху в горах и на море; с темы отдыха плавно перешла к обсуждению моды на яхты (лодки, как она их называла); от лодок — к своим детям, которые для неё всё ещё «малыши», и которые уже были приглашены вдвоём на одну из этих лодок; затем, без какого-либо перехода или паузы, она принялась описывать в мельчайших подробностях праздник, устроенный Джильолой и Лионелло за несколько дней до этого на открытой террасе их дома: «Они даже показали несколько номеров варьете, представляете? Но нас они выгнали — Федерико и меня. Они сказали: «Взрослые не допускаются. Только для тех, кому нет восемнадцати.» Остроумно, не правда ли?» Тем временем дверь открылась, и в неё медленно вошёл Федерико, ступая неуверенными шагами человека, только что вышедшего из долгого состояния вынужденной неподвижности. Он был высок и атлетически сложен, хотя плечи его казались всё время слегка приспущенными. Его лицо с красивыми симметричными чертами было испещрено тонкими морщинками вокруг голубых глаз и ещё моложавого рта; лоб его на первый взгляд казался обширным и светлым, но при внимательном рассмотрении становилось ясно, что он просто лысел. В отличие от Джулии, которая не могла сдержать поток собственной речи, Федерико, как это знал Лоренцо, всегда слишком сдерживал себя, сокращая свои реплики до полуфраз и полукивков, которые выдавали в нём тревогу, по сути очень схожую с тревогой его жены. Демонстративно не замечая свою жену, Федерико подошёл к Лоренцо и поприветствовал его с сердечностью, которая, очевидно, стоила ему больших усилий. Лоренцо взглянул на него и понял, что его приятель, кажется, в очередной раз скверно спал: Федерико страдал бессонницей и, как он сам выражался, его нервная система распадалась на части. Он коротко произнёс приглушённым голосом: «Давай пойдём на террасу, ладно?» Они вышли на просторную террасу, больше похожую на настоящий сад на крыше дома с великолепной панорамой города. Было жарко, летнее солнце распаляло мощёный кирпичом пол в промежутках между небольшими участками отбрасываемой кустами тени. Федерико подошёл к выступу парапета, откуда открывался вид на Тибр и Монте Марио. Он передвигался большими шагами и качал головой из стороны в сторону, как задыхающийся человек, который тщетно пытается поймать ртом воздух. Когда они отошли достаточно далеко от гостиной, Лоренцо сказал: «Послушай, нам нужно поговорить.» Вгляд Федерико теперь был направлен вниз; казалось, он пристально рассматривает автомобиль Лоренцо, припаркованный у тротуара — одинокое пятно посреди обширного серого пространства асфальта. Обернувшись к Лоренцо, он переспросил: «Поговорить со мной? Боюсь, что сейчас это невозможно.» Лоренцо широко ракрыл глаза от изумления: «Невозможно? Но почему?» Лицо Федерико в этот момент всё сжалось, как будто от острой, неожиданной боли. Потом он ответил: «Это невозможно. У меня неспокойно на душе. Я не сомкнул глаз этой ночью, несмотря на снотворные. В общем, чувствую себя неважно.» Он говорил что-то ещё в том же роде, и его измождённое лицо и прерывающийся голос выдавали в нём человека, который по-настоящему страдает. Глядя на муки Федерико, Лоренцо подумал, что было бы, наверно, благоразумнее не говорить с ним о сыне. И всё-таки он попытался настоять на своём: «Пойми, что речь идёт о совершенно неотложном деле.» Пока Лоренцо ждал ответа, Федерико вновь поглядел на машину, стоящую внизу, а потом произнёс: «Не бывает совершенно неотложных дел. Дела всегда кажутся неотложными, а потом... Прошу тебя, прийди завтра, можно даже утром, я высплюсь, и мы спокойно поговорим.» «Но мне нужно сказать тебе что-то очень важное.» «Именно потому, что это важно, я не хочу этого знать. Я не могу сейчас думать о важных вещах.» «Так ты вправду не хочешь?» «Прошу тебя не настаивать.» Он положил одну руку на плечо Лоренцо и незаметно повёл его вдоль террасы по направлению к гостиной. Лоренцо заметил, что каждый раз, когда он заговаривал, лицо Федерико как будто сжималось в спазме, и, в конце концов, он решил для себя ничего ему не рассказывать. Он сделает всё, что может, для Лионелло, а Джулия и Федерико узнают о выходках своего сына из газет или не узнают о них вообще — ведь каждый из них по-своему ничего не хочет об этом знать. Он отклонил учтивое предложение Федерико позавтракать вместе, попрощался с ним, пожал руку Джулии и направился в прихожую. Из полумрака с готовностью выступила Джильола, которая будто бы поджидала его всё это врёмя: «Ну что, вы поговорили с мамой и папой?» «Нет, и, пожалуйста, не рассказывай им ничего.» «А кто рассказывает? Теперь, я думаю, вы и сами поняли.» «Что именно?» «Что единственный человек в этом доме, кому можно всё рассказать — это я.» «Может, ты и права.» Лоренцо захлопнул дверь лифта. Кабина начала спускаться. Перевод с итальянского: А. Ткаченко-Гастев (2010). |
|
