Гюнтер Грасс родился 16 октября 1927 года в Данциге, после освобождения из американского плена выучился на каменотёса, изучал графику и скульптуру в Дюссельдорфе и Берлине. В 1956 году вышел в свет первый сборник его стихов "Преимущества гончих кур", с иллюстрациями автора.
В 1959 выходит первый роман Грасса "Жестяной барабан". В 1999 году Гюнтеру Грассу была присуждена Нобелевская премия по литературе. Живёт под Любеком.
"Ближе всего мне лирика... я ведь происхожу из лирики" - говорит Грасс о себе. Впоследствии заслуживший своим творчеством мировую славу автор дебютировал именно как поэт. С тех пор лирика пронизывает всё его литературное творчество.
Стихи для Грасса — "всё еще самый точный инструмент", позволяющий читателю познакомиться с автором и "измерить его и себя новой мерой". В стихах Гюнтер Грасс открывает много личного, и именно откровенность и экспрессивная энергия его лирики обеспечили ему особое положение в поэзии современности.
Михаил Клочковский, переводчик1. Преимущества гончих кур
Так как они почти не занимают места
на своём шесте из сквозняка
и не клюют мои смирные стулья.
Так как они не брезгуют твердой корой снов,
Не гоняются за буквами,
Которые почтальон каждое утро теряет у меня перед дверью.
Так как они остаются стоять,
От груди до гребешка –
Мелкоисписанная терпеливая плоскость –
Не забывают ни пера, ни апострофа…
Так как они оставляют открытой дверь,
Ключом от которой остаётся аллегория,
Порой поющая петухом.
Так как их яйца легки
И полезны, прозрачны.
Кто видел уже тот момент,
Когда хватает желтка, приложит ухо, молчит.
Так как эта тишина мягка,
Как плоть на подбородке Венеры,
Я кормлю их. —
Часто при восточном ветре,
Который перелистывает простенки,
Открывается новая глава,
И я, счастливый, прислоняюсь к забору:
Мне не нужно считать кур –
Ибо им несть числа и они будут плодиться.
2. Фасоль и груши
Пред тем, как стухнут юные желтки —
наседки рано высидели осень —
как раз теперь, пока лезвия ножниц
луну проверят твердым большим пальцем,
пока висит на нитях троиц лето,
пока мороз укрыт под медальоном,
пока игрушки елок словно дождь блуждают,
пока что шеи голы, в половину укутаны туманом,
пока пожарная охрана не погасит астры
и пауки попaдают по банкам,
чтоб так избегнуть смерти сквозняка,
пред тем как нам переодеться
и завернуться в жалкие романы,
давайте поедим фасоль.
Со спелой желтой грушей и гвоздикой,
с бараниной давайте же фасоль,
с гвоздикой черной и со спелой грушей,
отведаем стрючковую фасоль,
с бараниной и грушей, и гвоздикой.
3. Открытый шкаф
Внизу топчутся туфли.
Они боятся жука
по дороге туда,
пфеннига по дороге обратно,
жука и пфеннига, которых могут растоптать,
так, что останется след.
Вверху — хранилище шляп.
Сохрани, схоронись, осторожно.
Невероятные перья,
как название птицы,
куда закатились ее глаза,
когда она поняла, что жизнь для нее чересчур пестра.
Белые шарики, что спят в карманах,
грезят о моли.
Здесь нет пуговицы,
на поясе утомилась змея.
Мучительный шелк,
астры и другие огнеопасные цветы.
Осень, что становится платьем,
по воскресеньям полным плоти и соли
сложенного белья.
Прежде, чем шкаф замолчит, станет доской,
дальним родственником сосны, —
кто будет носить пальто,
когда ты однажды умрешь?
Шевелить рукой в рукаве,
Упреждая любое движенье?
Кто станет поднимать воротник,
останавливаться перед картинами
и жить одиноким под колокол ветра?
4. Наводнение
Мы пережидаем дождь,
хотя мы привыкли
стоять за занавеской, быть незаметными.
Ложка стала решетом, никто больше не смеет
протянуть руку.
Ныне по улицам плывёт многое
из того, что в сухое время тщательно пряталось.
Как неприятно видеть утиль соседских кроватей.
Мы часто стоим у черты
и сверяем свои опасения, как часы.
Кое-что можно уладить.
Но когда бочки переполнятся, переполнится мера
наследства,
Нам придётся молиться.
Подвал уже под водой, мы снесли ящики
наверх
И сверяем содержимое со списком.
Еще ничего не потеряно. –
Поскольку теперь вода обязательно скоро спадёт,
мы начали шить тенты от солнца.
Будет очень трудно вновь пройти по тому месту
с четкой, налитой свинцом тенью.
Вначале нам будет недоставать занавески,
мы будем частенько спускаться в подвал,
чтоб рассмотреть полосу,
нам оставленную водой.
5. Комариная мука
В нашем районе год от года становится хуже.
Часто мы приглашаем гостей, чтоб немного уменьшить толпу.
Но люди вскоре опять уходят, —
после того, как похвалят сыр.
Это не беда.
Нет, чувство, что происходит нечто
более древнее, чем рука —
что есть в любом будущем.
Когда кровати спокойны
и маятник висит на звучащих, бесчисленных нитях,
нитях рвущихся и начинающих вновь,
немного громче,
когда я зажигаю трубку
и сижу лицом к озеру,
по которому плывет плотный шорох,
я беспомощен.
Теперь мы не хотим больше спать.
Мои сыновья бодрствуют,
дочери толпятся у зеркала,
жена поставила свечи.
Ныне мы верим в огни,
по двадцать пфеннигов каждый,
к которым летят комары,
к короткому обещанью.
6. Школа теноров
(фрагмент)
Возьми тряпку, сотри луну,
напиши солнце, другую монету
на небе, школьной доске.
Потом садись.
Твой аттестат будет хорошим,
тебя переведут,
ты будешь носить новую, более светлую кепку.
Ибо мел прав,
и прав тенор, поющий его.
Он лишит бархат листьев,
плющ, метр ночи,
мох, его нижний тон,
он прогонит любого черного дрозда.
7. Ночной стадион
Неспешно играли в футбол на небе.
И было видно, что трибуна занята.
В воротах стоял одинокий поэт,
но судья дал свисток: «С поля!!»
8. Фамильярно-семейное
В нашем музее, – мы ходим туда каждый выходной, –
Открыли новый отдел.
Там, в тонких стеклянных сосудах,
наши дети сидят, жертвы аборта, серьёзные бледные эмбрионы,
и заботятся о грядущем родителей.
Из сборника «Рельсовый треугольник»
9. Песнь хлебов в печи
Хлеб,
где кончается хлеб,
где начинается пирог?
И тот пекарь,
который должен вставать раньше солнца,
затопил для нас печь.
И тот пекарь,
который бел и страдает желудком,
сделал нас своими пальцами.
И тот пекарь,
которого мучной червь лишил волос,
закрыл нас деревянной заслонкой.
И тот пекарь,
который сделал нас своими пальцами,
остался снаружи со своими пальцами.
И у того пекаря,
который остался снаружи,
осталась закваска под ногтем большого пальца.
И тот пекарь,
Который никогда не любил хлеба,
Думал, он печёт хлеб.
Но мы — не хлеб,
Камни — мы,
Что проваливаются сквозь вас.
И тот пекарь,
Которого мы кормим,
Улыбается, — почему?
10. В яйце
Мы живём в яйце.
Изнанку скорлупы
мы испещрили непристойными рисунками
и именами наших врагов.
Нас высиживают.
Кто бы нас не высиживал,
высидит и наш карандаш.
Вылупившись однажды
мы сразу
составим себе портрет того, кто нас высидел.
Мы думаем, что нас высидят.
Мы представляем себе добрые крылья
и пишем школьные сочинения
о цвете кожи и расе
нашей наседки.
Когда мы вылупимся?
Наши пророки в яйце
спорят о скудной оплате
и длительности периода инкубации.
Они предполагают день Х.
От скуки и истой потребности
мы изобрели инкубаторы.
Мы очень заботимся о нашей смене в яйце
и охотно бы отдали той, что над нами,
наш патент.
Но у нас есть кров над головой.
Старые цыплята,
эмбрионы с знаньем языка,
целый день обсуждают свои мечты.
А если нас вдруг не высидят?
Если в скорлупе никогда не будет дырки?
Если наш горизонт – всего лишь горизонт
наших каракулей и останется им?
Мы надеемся, что нас высидят.
Даже если мы говорим о высиживании яиц,
всё же следует опасаться, что кто-то
вне скорлупы, вдруг почувствовав голод,
бросит нас в сковородку и солью посыплет –
Что делать тогда нам, о братья в яйце?
11. Поэт
Зло,
как может лишь труд Зютерлина быть злым,
распространяется он на бумаге в линейку.
Все дети могут его прочесть
и убегают прочь,
и рассказывают кроликам,
и кролики мрут, вымирают —
Для кого же ещё чернила, если нет больше кроликов!
12. Счастье
Пустой автобус
стремглав несется в беззвёздную ночь.
Быть может поёт водитель его
и счастлив при этом.
О проекте
