* * *
Борису Кокотову
Когда, ожив, тревожится строка,
последнее подыскивая слово,
и женщина за гранью сорока,
смеясь, пуститься в тяжкие готова,
когда и погубить, и позабыть,
принять и отказаться — несподручно,
и тошно быть, и боязно не быть,
и скучно с жизнью, и со смертью скучно,
когда наедине с самим собой
не хочется. Точнее — невозможно.
Когда проигран выигранный бой,
и память озирается тревожно,
тогда, духовной жаждою томим,
я пару строчек вписываю в мим…
* * *
Александру Кузьменкову
Возможно, я не прав. Судьба моя
подсказывает: бунт всегда без толку,
и медсестра, ухмылки не тая,
воткнёт мне в вену ржавую иголку,
а санитары, дружно гогоча,
внесут в палату пьяного врача.
Врач на меня угрюмый бросит взгляд
и рявкнет: «Всё права качаешь, гад?»
И харкнет мне в лицо благую весть:
«Отвесть его в палату номер шесть!»
* * *
Тане Носальской
Под обрывками строк и обломками слов,
отбывающий срок за осколками снов,
недостойный сумы, не берущий взаймы,
опаленный огнём ослепительной тьмы,
ни в побег, ни в полёт, ни с размаху на лёд,
а сквозь стены телесной тюрьмы, напролёт,
не взыскующий правды, не алчущий лжи,
не забывший, что верить нельзя в миражи,
не глупец, не гордец, не злодей и не друг,
сам собой замыкаю обманчивый круг...
ЗАРИСОВКАН.А.З.
Младой пастух, забыв про свой рожок,
кусает ассирийский пирожок.
Лежат на полке бабкины клыки,
русалка выползает из реки,
в кустах овцу насилует овчар,
и пышет ядом дерево анчар…
_________
Порхает в небе птица воробей,
в полете избавляясь от скорбей,
бегут цыгане шумною толпой,
чугунный хлеб повис над головой,
везет чуму корабль из дальних стран,
на землю опускается туман
и доктор, с выражением лица,
втыкает скальпель в ухаря-купца…
* * *
Владиславу Пенькову
Всё чаще мне является во сне
мой кредитор, который должен мне.
И вижу я во сне и наяву,
что я не жив, хотя еще живу.
Что груз долгов моих мне не поднять,
что на меня наложена печать.
Меня зовут. Мне говорят — пора.
Неотличимо завтра от вчера.
Вокруг меня кольцо бесплотных рук,
но светел мрак, струящийся вокруг.
Мерещится в конце туннеля свет,
но нет туннеля. Света тоже нет.
И все равно, я знаю, это — так:
пусть мрак вокруг, но светел этот мрак...
* * *
Игорю Вельгачу
Что мне осторожность и оглядка —
мне диагноз выставлен с рожденья,
жизнь моя, без цели и порядка,
дарит мне прельщенья и прощенья.
Пять коней — подарок Люцифера,
понесут меня по белым волнам,
и заплещет веслами триера,
и вперед помчится ходом полным.
В небе облаков забьется стая,
и уткнувшись в книги, раз за разом,
я, страницы желтые листая,
пожелаю развивать свой разум.
Пожелаю я как можно чаще
речь вести о Гегеле и Канте,
и девиц, невзрачных и ледащих,
пожелаю обучать веданте.
И, печась о знатных хлеборобах,
им найму еврея-гармониста,
и, жалея зеков в потных робах,
вслух им почитаю Монте-Кристо.
На дорогу торную вступая,
стану я известным человеком,
широка страна моя родная,
нет в ней места сирым и калекам.
И тоской привычною приручен,
измождён распутством и развратом,
я того, кто с детства взбаламучен,
назову товарищем и братом…
АФАНАСИЮ ФЕТУДобро и зло, как прах могильный...А. Фет
Добро и зло оставив за порогом,
я молча выбью запертую дверь
и в добродетель, ставшую пороком,
вонзит клыки лежащий в склепе зверь.
Под мертвой лапой скрипнет половица,
расколет гром ночную тишину,
и взмоет в небо каменная птица,
неся в когтях безвинную вину.
Зашелестят страницы древней книги —
оживших букв возвышенная речь —
и захрипит под тяжестью квадриги
нелепый шут, несущий миру меч.
Мне не дано ломать себя в поклоне,
но наяву, в бреду, в мечте, во сне,
я не Отцу, не Сыну, не Мадонне —
молюсь тебе, как ты молилась мне.
И с губ моих твое слетает имя,
но перед тем, как вызвать Смерть на бой,
добро и зло, и то, что между ними,
я на алтарь кладу перед тобой.
ИВАНУ ЕЛАГИНУИ глаза мы к небу не подымем,
Потому что знаем: неба нет.И. Елагин
Прости меня. За все, что не сказал,
за все, что не сумел, не смог, не сделал.
Холодный ветер. Сумерки. Вокзал.
Перрон. Состава вздрогнувшее тело.
Лизнув колеса, лег на рельсы пар,
поникший дым к трубе прижался робко.
Угрюмый красноглазый кочегар
куски моей души бросает в топку.
Туман промозглый, мокрая земля,
усталый Йорик дремлет, яму вырыв,
носильщики, губами шевеля,
разносят по вагонам пассажиров.
Редеет провожающих поток,
подписаны свидетельства и справки,
зажав в зубах обкусанный свисток,
кондуктор подает сигнал к отправке.
Ревет огонь, бушуя под котлом,
стучат по рельсам ржавые колеса,
и вечный старец на воде веслом
выписывает вечные вопросы.
Плывет в потоке темного огня
душа моя — беспечная транжира.
Проводники, стаканами звеня,
разносят чай безмолвным пассажирам…
_______
Прости меня. За все, что говорил,
за нежных слов лукавую беспечность,
за то, что все на свете раздарил
и сел на поезд, уходящий в вечность.
НИКОЛАЮ КЛЮЕВУЯ умер! Господи, ужели?!
Но где же койка, добрый врач?
И слышу: «В розовом апреле
Оборван твой предсмертный плач!Н. Клюев
Есть две страны: одна — больница,
другая – кладбище. Сквозь них
проходит тусклая граница
меж миром мертвых и живых.
Палата. Небо. Крематорий.
Холодный ветер. Черный дым.
Конец придуманных историй.
Дудинка. Вологда. Нарым.
Петля. Елабуга. Марина.
Икон угрюмых темный ряд,
свеча в потеках стеарина,
невесты траурный наряд.
Сметает звезды холод лютый,
и, лунным светом залита,
она встает в костер, раздутый
у опаленного креста.
Застенок. Дыба. Персть земная.
И, как насмешка над судьбой,
врата распахнутые рая
в сиянье бездны голубой.
Взлетает к небу вопль беззвучный,
Фенрир грызет земную твердь.
И, поднимая меч двуручный,
в холодной мгле крадется смерть.
Но, бредя, что-то шепчет миру,
раскинув веер горьких слов,
поэт, омывший кровью лиру,
под гул глухих колоколов.
ФЕДОРУ СОЛОГУБУ
Я знаю, черт не бросит
Стремительной доски,
Пока меня не скосит
Грозящий взмах рукиФ. Сологуб
Каждый раз, пробираясь путями изгнанья,
не сойдясь с этим миром в последней цене,
я пускаюсь по волнам сокрытого знанья,
что, покинув мой сон, поселилось во мне.
Там где Слово, смеясь, превращается в Дело
и Малютой ласкает топор палача,
там, где мчится Персею навстречу несмело
тень Медузы, пронзенная тенью меча,
где пируют владычицы горнего мира,
насмехаясь над миром бесплодной тщеты,
где, согреты холодным дыханьем эфира,
из-под грозных личин выползают шуты,
только там. Или здесь? Наяву ли, во сне ли,
познавая явлений сокрытую связь,
я, взлетев до небес, покидаю качели
и сметаю с подошв надоевшую грязь.
TO LADY VICTORIA JANE
Воет каменный зверь над разбитой улыбкой,
тает шорох шагов за незримой стеной,
леди Грегори, будет ли это ошибкой,
если вы полчаса посидите со мной?
Кто же я — ваш слуга или ваш повелитель,
назначающий цену любви королев,
на исходе блужданий забредший в обитель,
что дана только тем, кто сумел, умерев,
стать несбывшимся сном, безнадежной попыткой,
затихающим ветром, иссохшей рекой,
палачом, обретающим счастье под пыткой,
Эвридикой, нашедшей приют и покой,
легкой тенью, скользнувшей по стенам пещеры,
отраженьем, мелькнувшим в разломах судьбы,
исступленностью страсти, неистовством веры,
беззащитностью тела, упорством мольбы?
Леди Грегори, ломтем засохшего хлеба
кем-то пущен по водам кораблик долгов
и сверкающим оком из гневного неба
грозно смотрит на Землю наемник богов.
ЕВГЕНИЮ КОЛЬЧУЖКИНУ
Страж пределов, безумный хранитель закона —
в подчинении правилам странной игры
обнаженная маха сбегает с балкона,
ищут девичье тело слепые багры.
Тает в воздухе вздох одинокого бога,
в потревоженной урне шевелится прах
и струится под землю слепая дорога,
разбросав по камням несмываемый страх.
Хохот ангелов бьется во тьме подземелий,
хлещет дождь в опустевший небесный чертог
и, зевая, на ложе увядших камелий
опускается мира печальный итог.
Мечут свиньи усталые бисер потертый,
прячет время в мешок вороватый старик,
и лежит у порога ковром распростертый,
чьей-то кровью пропитанный ржавый парик.
Отвернувшись от мира обыденной скуки,
ликантроп отправляется в лунный полет,
покрываются шерстью воздетые руки,
раздирают клыки перекошенный рот.
Избавляясь от плена земной оболочки,
там, где Эрос и Тартар сплетают тела,
где поставлены кем-то последние точки,
мчит галопом душа, закусив удила.
И хтонический бог, суетливый и грустный,
строит дом на песке, позабыв о скале,
и слагает легенду сказитель искусный,
затихающий мошкой в застывшей смоле.
Вырывается холст из ободранной рамы,
над болотом гнилым пролетает змея,
на безносом лице разливаются шрамы,
расползается ветхая ткань бытия.
ЕВСЕЮ ЦЕЙТЛИНУ
Немощь тела умножив на тяготы мира —
немоту, безнадежность, гниенье и тлен —
нам не сбросить с плеча пятерни конвоира,
не подняться со стоном с разбитых колен.
Но однажды, поставив последнюю точку
на последней странице последнего дня,
мы небрежно отбросим свою оболочку
и взлетим в небеса, за собою маня
отбывающих срок, отрешенных от дома,
позабывших себя, погруженных во тьму,
обернувшихся в страхе на гибель Содома,
равнодушно шагнувших навстречу ярму.
_________
Ожидание смерти — от жизни спасенье.
Обжигая друг друга дыханьем чумы,
мы боимся поверить в свое воскресенье —
безобразные дети телесной тюрьмы.
ШАРЛЮ БОДЛЕРУГроб старушки, — наверное, вы замечали —
Чуть побольше, чем детский, и вот отчего
Схожий символ, пронзительный символ печали,
Все познавшая смерть опускает в него...Шарль Бодлер (перевод В. Левика)
Все познавшая смерть — составитель законов,
но, скитаясь по тропам ее ворожбы,
я порою встречаю незрячих фантомов,
потерявших себя в лабиринтах судьбы.
Собеседник своей же души бесприютной,
в их слепые глаза заглянувший не раз,
с содроганьем я видел за пленкою мутной
исступленного чувства безумный экстаз.
Сколько раз я встречал их в обличиях разных,
в оболочках болезнью изломанных тел,
и в кошмарном театре теней безобразных
на призыв их безмолвный, не дрогнув, летел
к этим бабочкам хрупким, плывущим в тумане,
к этим сломанным куклам на пыльном полу,
к возносящим молитвы в покинутом храме,
к отвергающим смерть на последнем балу.
С них четвертой печати срывая оковы,
я шестую печать призываю из тьмы.
По разбитой дороге грохочут подковы —
мчатся бледные кони под знамя чумы.
О проекте
