* * *
а нового средневековья,
быть может, осень пережив,
живем в какую мы эпоху? -
я сына спрашиваю, -
но знает он не больше
меня, едва еще помыслив и пожив.
ну что ж, мы вдумаемся вместе,
но точно ли обговорим?
две головы, надеюсь, долговечней,
чем каждая, и ты продолжишь, сын,
непонимать, но без меня ль, со мною ль...
Бог весть, все, что и я не понимал,
а нового средневековья
уж осень кончилась, и подошла зима.
* * *
В том-то и дело,
что, пока у нас –
гоев и изгоев –
у кого − Антипасха,
у кого – Красная горка,
нацмены (вспоминая словцо
покойной бабушки)
мастрячат евроремонт
у нас в подъезде,
красят, зацепившись за крышу,
очередной фасад
северного модерна −
под халяльную музыку
налаживают Европу.
Так, может, уже преодолены
оппозиции
иудеев и язычников,
варваров и скифов?
С натуры
за окном больничным-поликлиничным
митингуют воробьи,
склевывая прав рябиничных
ягодки последние свои.
* * *
Жизнь не шагреневая кожа,
скорей, – вот эта полынья
на речке Карповке, где утки от мороза
спасаются у стен монастыря.
* * *
Оранжевое оцепленье
в местах, где сбрасывают снег,
пусть лучше оградит, прохожий человек,
тебя от мыслепреступленья.
Duty free
В день рожденья Гитлера застрял в Мюнхене –
в зоне, так сказать, благого бытия,
но не вечного – сиюминутного,
в зоне выбора – как полюбить себя.
Пленником пространства благ беспошлинных,
пересылочной тюрьмы, на полпути
в лагерь полного порабощенья пошлостью
тех, кого и Гитлер не поработил.
Шикельгрубер был дитем еще и с греками,
равно как с евреями не справился – лишить
жизни их не смог, всечеловеками
сделав, как теперь смогла поработить
пошлость всех и уровнять все нации,
даже эллинов и иудеев, и
тех, кого отцы и деды были наци
и на избранность претендовать могли.
Ныне же избрáнны те, кто пошлости
главный бастион, защита и оплот.
Гитлеру еще не снились эти мощности
и возможности поработить народ
не воспоминаньем славы предков и величия
их деяний пробуждая силу духа и души,
но внушая, что они стоят за право личности
каждой выбирать, ради чего ей жить
и чего хотеть; вот это, правда, силища,
что сильнее зова крови и сильней
даже классового чувства справедливости,
что Ульянов пробудил в другой стране.
Где они – Ульянов с Шикельгрубером?
а идея личности – жива,
и живее тех, кто силой грубою
попытался ущемить ее права –
этой личности. Так что же, нет его –
права выбора, зачем нам жить и как,
то есть, выбирая, мы заведомо
совершим какой-то ложный шаг?
или все же мощь аргументации
пошлости в том состоит, что есть
это право, и не зря лишились нации
власти диктовать, что нам хотеть
и к чему стремиться. В чем же пошлости
тогда скрытый, каверзный обман,
доводящий человека до ничтожности,
облекающий в пожизненный туман?
В том, быть может, что, схитрив заранее,
пошлость нудит, чтобы мы, любя,
делали предметами желания
в сущности всегда самих себя.
20 апр. Мюнхен – 22 апр. Фессалоники, 2007.Кладбище
Кладбище советской культуры
по дороге на Щучье - еврейские имена
вперемежку с русскими - литературы,
и других искусств... Но если бы не одна
могила с железным крестом, то нечего говорить бы,
не то что любимая, - дело не в том,
но судьба и эпоха целая, видимо,
лежит под этим крестом.
До сих пор мы хороним эту эпоху. Вон вырыты
свежие могилы. А дальше? Братва
Комарово скупит, а интеллигенция вымрет,
или уедет, и придет татарва
новая - с позвонками крещенными
Бог весть где, но хотящая под крестом
в землю лечь, как Ахматова. Меж культурой и зоною
нет границы, и не было
в мире том.
Сравнение
Как общество живет, где нету
Зимы, где не вступает в смерть
Природа, где весна и лето,
И осень есть, а смерти нет?
Нет есть, но только видовая.
Вон - листья потерял каштан,
Но уж кустарник расцветает
Какой-то, хоть ноябрь настал.
Не так ли у людей? Идеи
Переживают здесь расцвет,
Посмотришь - и никто не верит
В них, но идут другие вслед.
А так чтоб умерло тотально
Все, как в России, так чтоб в смерть
Идеи все пришли буквально,
Такого в их природе нет.
Отсюда то, что Чаадаев
Назвал историей, чем миф
Жив этот, да и не скрывают
Они, что смерти нет для них
Всеобщей, чтоб и завещанье
Оставить некому, чтоб знать
Не было бы дано заранье,
Что все увидят всех опять;
Иначе б, думаю, билеты
Вернули, но такая смерть
Не здесь, а там, в России, где-то
Где снег идет, и Бога нет.
19.11.94 ОксфордГород
В Европе крохотной – трехчасовой в пролете –
живу на северной окраине в большом
холодном городе, едва ль не на болоте
заложенном Петром.
Туда из города другого, где собора
нет главного, чтоб неба грудь иглой
пытался уколоть, туда в холодный город
соборно-крепостной
я возвращаюсь, выполнив заданье
разведывательное, но не до конца,
запомнив частокол скребущих небо зданий
и как два близнеца
посередине выше всех стояли
представив, но покуда не поняв
связь тайную двух городов, державе
завербовать не дав
себя ни той, ни этой, выполняя
задание, где б ни был на земле,
по доказательству того, что зла нет.
И этот на скале
ведь город выстроенный, с частоколом небо
скребущим, глядя сверху – лишь игра
больших детей, что здесь играют в Lego
империи добра,
и тот, другой, что чуть не на болоте
был выстроен, где небеса игла
не достает, когда на самолете
над этой как бы зла
империей летишь и видишь крепость
открыточную, маленький собор…
Тот город с чрез него текущей Летой
теперь ласкает взор
туристов, завозимых из Европы,
которой здесь когда-то жил жандарм,
удерживавший целую эпоху,
чтоб мировой пожар
не полыхнул, но на войне с террором
надломленный… и нынче косяком
туристы тянутся в когда-то грозный город,
заложенный Петром.
Так, может быть, и связь двух этих антиподов –
оплота бывшего порядка в мире и
столицы нынешней торговли и свободы,
в том, что они страшны
и им опасны те, кто думает, что зло есть,
ведь губит города не время, а террор.
И только в городе, сходящем с неба, хор
святых не перестанет Богу вторить.
Нью-Йорк – Санкт-Петербург, 2011
* * *
Как речь и текст Россия и Европа,
Они соединятся лишь тогда,
Кода дойдет реки времен вода
До самого первоистока
Истории, когда закончит течь
Россия-речь, чтоб стать навеки словом
К первоистоку своему и снова
В него войдет, как в ножны входит меч.
О проекте
