* * *
Dead Poets Pub
на углу Чехова и Жуковского.
Маяковский учит французский язык
у змеи из каменной чаши.
Девушки московской моды и выучки
кидают острые копья глаз
в официанта.
Трава газона у Лавры
зелена, как в тёплый рождественский день
в Англии.
А небо, стены и мостовая
помнят лёд другого декабрьского дня —
белёсо-серого, холодного и пронзительного.
И терпение, закалённое годами
тихой мольбы
об исполнении чаемого —
всё силится растопить этот лёд.
А он, как подсвеченная обманным блеском
сизая гладь за чугунной оградой —
там, на краю поля зрения —
холодит даже в полдень.
И — сквозь годы, фанфары, причинные связки событий —
не тает.
* * *
Живущие во времени своём —
мне трудно оценить ваше уменье
без сожаленья оставаться в том,
что исчезает каждое мгновенье.
Покинув город десять лет назад,
я помнил вас, желающими страстно
то, чем звенел давно увядший сад,
и времени поток, манящий властно.
Но дни промчались, как невнятный сон.
И мне уж не узнать вас старых-добрых —
в сегодняшних. Так дважды за сезон
актёру — не войти в единый образ.
Где ж время раздобыть, чтобы с собой
не расставаясь, плыть его рекой?
Оливеру, с любовью и ностальгией
I
Ты говорил со мной даже тогда,
когда мы много дней подряд не видели друг друга.
Я слушал тебя в дни сомнений и раздумий.
В минуты споров с собой, ты был – мой внутренний собеседник.
Твои доводы были самыми вескими.
В наших мысленных диалогах
ты не давал мне лениться и лгать, предавать себя и надежду.
Ты, в то же самое время, бывал милосерднее ко мне,
чем я к себе сам.
Ты и только ты умел видеть меня лучше,
чем я себя сам.
Доказывая себе что-то, я доказывал это тебе.
Я взбирался на те же горы, шагал теми же мостовыми,
читал те же стихи.
Я не мог, как ты, воспарить над черно-белой палитрой клавиш,
не мог и помыслить твоей аскезы.
И сегодня я будто бы продолжаю идти
в светлой тени твоего лица, в мягких отзвуках твоего голоса –
твоего прекрасного, мелодичного говора, который ты,
приглушая и замедляя,
приноравливал к моему в наших беседах.
С этого своего голоса ты мог, не обинуясь,
говорить о Боге, мог и по-английски играть словами,
загадочно и темно.
Вместе с тобой жизнь давала мне шанс –
принимать себя со всеми странностями и нелепостями –
с тягой к давно исчезнувшим вещам,
с запутанной биографией.
Почему мне понадобились два года
и твой безнадежный шаг с заснеженных скал,
чтобы сказать тебе это?
II
Смерть и Время царят на Земле...
Вл. Соловьев
Голубая гора – это только предлог
для прогулки по небу весенней порой.
Эти бездны разверз юный, алчущий бог.
И ракита, и вереск шептали: «Постой!»
Было время, когда ты стоял у плеча.
Мне его не хватило, чтоб просто спросить –
от каких осиянных и дивных начал
пролегла твоих помыслов зримая нить
в этот каменный склеп, где сейчас мы одни?
Где земного ядра гнет непреодолим?
И над плахой-помостом в ненастные дни
так надрывно поет в черной мантии мим:
«Смерть и Время, как прежде, царят на Земле.
Я владычества их без борьбы не приму.
Голоса тех, кто жил, утопают во мгле.
Тихо светят их лики на нашу тюрьму».
Новогоднее
Думать о тех пустотах,
что возникают
в миг окончания
вещей и событий.
Доедать яства
с праздничного стола
в первое утро
нового года.
Останавливать взгляд
(по образу фотоснимка)
на забытых вещах
в день, когда
из дома
уехал
сын или друг.
Часто бывает так,
что единственный способ
сказать о любви –
это указать на вакуум
ее отсутствия.
Сон об Америке
Что-то всё встает в сонной кутерьме,
будто бы не прожит последний бой:
заключен в Америке, как в тюрьме,
с правом переписки... с самим собой.
Много тех, кто помнит, как плыть домой.
Мало кто решится свернуть с путей.
Ведь в садах любви забытья травой
заросли калитки и тропки те.
Каждый пойман в круг золотых теней.
Ласков свет в избушке, да темен лес.
Правдорубы с былью далеких дней
с тесаками ходят наперевес.
Дух свободы призрачной застит зал.
Колотьба в висках давит медный лоб.
Ну, вставай, Емеля, промой глаза!
С печки до парковки путь недалек...
Я по тебе скучаю
Лыком и белой ниткой
наскоро шит с лица —
я по тебе скучаю,
сын моего отца.
Блеск твоих глаз не светел,
в пыльном мелу — щека,
и в меловых разводах —
лацкан у пиджака.
Был и другой мальчишка —
так же, как ты, глядел
в планы большого мира,
в карту насущных дел.
В атласах насекомых,
гадов больших морских,
если встречал знакомых —
радостен был и тих.
Лишь когда вихрь нездешний
край тот врасплох застиг,
вмиг почти разлетелись
книжек его листки.
То же в зрачках мерцанье
звёзд с лиловых небес.
Но не искрится пламя
в тёмном стекле, и без.
Ты мне пиши, дружище!
Я ж не отвык читать.
Клякс на бумаге жёлтой
сладостна нищета.
Русским или британским —
тайным, живым стежком.
Или — простым пацанским,
крепким белым снежком.
Долго я ждал тех писем —
с давней моей весны.
Шелест листков тетрадных
нежен, как твои сны.
Всё ж таки я скучаю
в доме большом один —
в трепетных снимках детства
папкин забытый сын.
Эскимос
Эскимос, построивший дом из снега на льдине,
возвращается с затянувшейся рыбной ловли.
О каком постоянстве он замахнулся мечтать?
Телефонную будку, как алый маяк в океане,
омывают тёплые волны воспоминаний.
Но трубку снимать бесполезно,
в проводах потерян сигнал.
И нет уже тех номеров, что ты мог бы набрать.
Человек
Тучный ельник у станции в сумрачный час
в колдовскую укутан вуаль.
Я по тропке бреду вдоль заснеженных дач.
Я свищу: "...pour forçer mon étoile"...
В электрички вбегает прокуренный люд
подмосковного города N.
Я стою с фонарём. Я в глаза их гляжу,
как когда-то глядел Диоген.
Человеческий дух — у кострищ и берлог,
но к нему здесь примешан иной —
он — как птичий, криклив, он — как лисий, остёр,
он — несвеж, как шумок за спиной.
Я полжизни моей с фонарём пробродил,
за опушкой уж брезжит финал.
Я прочёл в ожидании множество книг,
но почти ничего не узнал.
Я зову Человека по роду его,
хоть давно на часах — новый век.
Пусть займёт постамент, что оставил ему,
уходя в долгий путь — Человек.
* * *
В полях росы идут влюблённые.
Их счастье сделает их пленными —
как ноты опер, протяжёнными,
как мощи в раках — незабвенными.
Пройдут дожди и годы юные,
и мы оставим их без имени —
в решётки вплавив их чугунные,
в гирлянды звёзд вплетя незыблемо.
Луна над Парижем
Я слыхал: Луна над Парижем —
"цвета фиалковой грусти".
Я не ведал, в чём её жало.
Не пытал слепого гонца.
В зимний вечер сошлись в трактире
коммунар и тихий паломник —
слушать пульс бездыханной Истории
в приближенье её конца.
В лёгком платье — девчушка Клио
(а для близких — малышка Clelia).
Белозубый мавр её клеил.
Вот, на стенде — её портрет.
Хмурый Хем и затейник Пабло
не давали здесь ходу падлам.
А в наш век — всё гладко и плавно.
Мы узнаем о том из газет.
Азбука
Сказавшему "А",
сказавшему "Б" —
депеша пришла по бумажной трубе.
В конце её брезжил неясный рассвет,
и вился в тоннеле нетающий след.
Омега и Альфа смешались во сне,
свинцовые знаки плясали в огне,
и кипы страниц тёмной книги Судьбы
рвались на ветру под раскаты трубы.
Сказавшему "Еръ",
сказавшему "Ять" —
всю речь до конца не пришлось досказать —
фиакр подогнали под мелким дождём,
и в путь их послали мерцающим днём.
Назвавшему Эн,
Назвавшему Эль —
сороки из лож предрекали дуэль.
Но был неотчётлив полуденный свет,
и всё как-то тихо сходило на нет.
Сказавшему "Зет",
сказавшему "Я" —
конь в сером пальто навязался в друзья.
Он вышел с ним вместе на снежный простор,
и выстрел прервал их прямой разговор.
Дружба
Там, где хрипел хмельной певец,
воздвигнут был пивной ларец.
Кто к ларчику прильнул плечом —
янтарным орошён ключом.
Один мой друг был юн и мил —
он ларчик в шутку приоткрыл,
и, враз потоком унесён,
сто крат бессильно шепчет "Всё!"
Другой блюдёт слова молитв,
как воин — стяги древних битв.
Но в них для друга уж давно
ни слова не припасено.
Был третий лучше первых двух —
горящий ярко чистый дух.
Он в ранний час весенним днём
шагнул в бездонный водоём.
На Нуворишское шоссе
четвёртый съехал, как и все.
Слыхал — там обретут жильё,
кто на усы сансару льёт.
...В погожий день кипит бульвар,
как крепкий липовый отвар.
Он манит дружбой и игрой.
Но я один бреду домой.
Резеда
Белым да бельём весь порос здесь
в грозовых разводах закат.
А у ног рассыпана россыпь.
Память, не гони самокат!
Запрягали вроде не долго,
да маховик успел заржаветь.
А в лучах зари низом плещется Волга,
вкрадчивая, как моя смерть.
Шли мы вдоль таёжного бора,
да в том бору нашли тайный ход.
Девица-краса там всё ждёт у забора,
у дубовых крепких ворот.
Веки у неё голубые,
да в зрачках — ордынская степь.
Преломляясь в них, обертоны любые
тают, будто тень на холсте.
А её зовут Резеда, Резеда.
До её избы — три версты, три версты.
А в её саду голубая звезда
светит тем, кто сжёг все мосты.
"Здравствуй," — говорю я ей, — "здравствуй!
Ты ведь знала, что я приду?
Так за руку бери, напутствуй и властвуй,
но не отпирай тот сундук!"
А она — всё, глядь — на приборы.
Проглядела пламень и дым.
И если я уйду, то останусь свободным.
Да только не уйти молодым.
А я смахну всю мелочь с доски!
А я шагну с тяжёлой руки.
Свистуны молчат, да барышни кричат,
да стерегут улов рыбаки.
Так мы с ней живём уж три года.
Вьётся над избой гордый стяг.
В сумерки в окно зло смеётся погода,
да скулит в трубу, как дитя.
А её зовут Резеда, Резеда.
До её избы — три версты, три версты.
А в её саду красная звезда
догорает до темноты.
О проекте
