Сашке от Пчело-льва
В пыльце мои пальцы,
но ни в чём
не буду каяться...
Мне нипочём,
низачем по ночам
летать. У пчёл
решил я начать
учёбу. Прочёл
учебник ульев,
улиц...
Мудрые строчки -
мне они нравятся
очень. Короче -
в пыльце мои пальцы!
* * *
Я наверное скоро умру,
как горбуша, добравшись до сути.-
Вы, живые, не обессудьте,
ешьте меченую икру.
И не надо ни залпов, ни риз,
и не надо минуты молчания...
Вы живым меня - не замечали.
Я прожил очень частную жизнь.
* * *
Когда навалится беда
на плечи. К горлу
протянет руки и когда
все будет горько -
С обезображенным лицом
не спрашивай: За что?
И не потряхивай венцом
достоинств, но зато
припомни - сколько зла и слез
кому то раньше ты принес?!
* * *
Когда все добрые движенья
души нелепы иль смешны
или несут нам униженья,
иль самому себе скушны,
когда все расползлось - и щели
зияют и сулят распад,
сны тяжелы, абсурдны цели,
во всем сомненье и разлад -
Зажатому паскудным веком
и мраком собственных страстей -
Как нелегко быть человеком
вне стада всяческих мастей.
В тот час, когда мой круг замкнется
земной - и буду я судим -
быть может, мне хоть то зачтется,
что я всегда хотел быть им.
* * *
Пусть подо мною нет коня,
пусть гордой властью не увенчан.
Но и колен не преклонял
не перед кем я.
Кроме женщин.
На лестнице чинов так мал,
что сомневаюсь - есть ли меньше?
Зато и ног не целовал
ни у кого я.
Кроме женщин.
* * *
Проходит день. Проходит два.
Пьешь, куришь, ешь. Читаешь Сартра.
И вот - слагаются слова
и ждут оценки психиатра.
Не знаю - по каким они
слагаются законам, но
законы оны- не сродни
законам мира заоконного.
* * *А.С.
Как начать? Как вмешаться строкой в эту осень?
Как стать чашей, где будет настаиваться
горько-терпкий отвар?!
Где трамвай красной гроздью рябиновой
тает в прозрачном хаосе,
Где ты входишь в бульвар, как в распадок, -
Где мгновенной свободы высокий обман
Слаще плоти
медовых, шершавых, увесистых дынь,
и не менее сладок, не менее сладок!,
палых листьев сжигаемых жертвенный дым.
* * *
Я вас боюсь, мои стихи,
вы - как кладбищенские травы,
вы - как свидетельство о травмах,
вы шрамов рваные штрихи.
Я вас боюсь, стихи мои,
как стала словом быль когда-то,
так слово, словно бы в расплату
диктует нынешние дни.
Я вас боюсь, мои стихи.
Вы - предсказанье и улика,
и все, что вами я накликал
слетится стаей бед лихих.
Я вас боюсь, мои стихи...
КЛОУН В КРАСНОМ* * *Слова, слова, слова...
Шекспир.
Слова, слова, слова... слова...
Исчезли цвет и вкус.
И сути уж едва-едва
прощупать можно пульс.
Слова крадут и жизнь и плоть -
бездушны и наглы,
и невозможно побороть
их гибельный наплыв.
Я губ не смел бы разомкнуть,
стихи бы я не смел
писать. Но если б что-нибудь
еще бы я умел!
* * *
Тоска легла неимоверно,
напастью, с привкусом летальным.
И это все назвать наверно
никак нельзя сентиментальным.
Ни слёз, ни вздохов, на перроне
в прощальной мнемся пантомиме
мы молча. Что сказать нам кроме:
"До встрече в Иерусалиме!"
* * *
Ну к чему волненья, страсти?
Ни к чему.
Никому не будет счастья,
никому...
Круговерть, шальные встречи,
- все сумбур... -
из теней, обрывков речи,
мишуры, огарков свечек -
несусветный каламбур.
Нет ни связки, ни идеи,
день за днем -
опускаясь и скудея,
мы бредем...
Ведьмы с чертом хороводят
впереди - и вой ветров,
пелена тоски и скуки,
сквозь нее глухие звуки -
неотточеных мелодий,
незаконченных стихов.
Новогодняя песенка
Пожелав всем уйму счастья
в наступающем году
он ушел, деля на части
апельсинчик на ходу.
Кожуру бросал он на снег
и нисколько не жалел,
что вот так, собравшись наспех
от приятелей слетел.
Вот и дома, дверь закрыл он,
потоптался, свет зажег,
и опять, и с новой силой
понял, как он одинок.
Снял пальто движеньем тихим
и в уборную пошел.
-Ну, не поминайте лихом,
вспоминайте хорошо.
Буркнул: лютики-цветочки,
На толчок взобрался, встал
и холодную цепочку
вокруг шеи обмотал.
Цепь легла так властно, нежно
ни туды и ни сюды.
Был последним звуком свежий
звук спускаемой воды.
И последнее что думал
и не в такт и невпопад:
Боже, сколько света, шума -
Ниагарский водопад.
Гастевым
Так долго в этих стенах жили,
что позабыли цвет обоев
первоначальных. Сколько пыли
при сборах скорых, сколько боли!
Так долго жили... Стало видно,
как в отдаленьи телебашня
укоротилась вполовину,
наполовину став домашней.
Так быстро зимы пролетели,
что стало странно-непонятным;
мели последние метели,-
не те ли, что в шестидесятых?
Так быстро в этих стенах жили,
словно прокручивая ролик,
что накопили, сонной пыли
поменьше все ж, чем ссыльной боли.
* * *
Ну из чего ж ты так хлопочешь?!
"Где хочешь можно жить",- мне говорят друзья.
Согласен с ними. Можно жить, где хочешь.
Вот где не хочешь, жить нельзя!
Россия
Россия - трупный яд.
И мелкий тусклый дождь.
И фонари горят.
И все чего-то ждешь.
По вечерам разгул
Похмелье по утрам.
Все брошено на стул.
И мухи между рам.
Все будет вот как - вот:
известно наперед.
Такси, аэропорт
и длинный самолет.
Но крепко знаешь сам,
хоть в Люксембурге, все ж
не скроешься и там
и там не удерешь.
Россия - яд (и нам
вакцины не дано).
В петлю она и там
загонит все равно.
* * *
Графолог плачет
изучая почерк.
Ты плохо начал, говорит
и плохо кончишь.
А я ему, похолодевший
твержу без толку:
Есть столько радужных надежд,
ты врешь, графолог.
А он все плачет
изучая почерк.
-Ты рано начал, говорит
и рано кончишь.
А я ему - не написал
я лучшей вещи,
а ты такое мне, нахал
ты, а не вещий.
А он все плачет
изучая почерк.
Ты скоро начал, говорит
и скоро кончишь.
* * *
В начале - был как бы десант
в мир следствий и причин - оттуда,
где постоянно жаждут чуда,
хоть и не верят в чудеса.
Блюдя, внедряясь тут и там,
меняя облик и привычки -
своей конспиративной клички
я и в бреду не прошептал
ни разу - ждал я как беды,
что кто-нибудь меня откроет -
и двери хлопали за мною
и ветер разметал следы.
По вечерам, уединясь,
в необоснованной печали,
нависнув над столом плечами -
я с небом выходил на связь.
И то была - то ли не без
презренья - сводка с поля битвы,
то ли бесплодная молитва
в бездонный зев пустых небес.
Со временем я забывал -
кем послан и с какою целью,
какую роль в какой я сцене
играю - и каков финал?
А ведь в начале - был десант
в мир следствий и причин, оттуда,
где постоянно жаждут чуда,
хоть и не верят в чудеса.
Письмо в Израиль
Друг мой, друг мой, не забыл ли
ты в своей стране, -
что здесь было, как здесь было?!
Помнишь обо мне?
Мне не вырваться наружу,
не пожать нам рук,
не обняться - уже, уже
жизни моей круг.
И все шире, все пространней
лёд и мгла окрест,
всё ясней перед глазами
петля и арест.
Знаю, это только тени
и не я, не я
плачу, - в солнечном сплетеньи
плачет жизнь моя.
Друг мой, помнишь ли невесту?
Знай, была и нету...
Здесь не время и не место
верности обетам.
Но еще не все известья,-
есть еще одно. -
Друг мой, знай, твоя невеста
спит теперь со мной.
ПОПЫТКА РОЖДЕНИЯПоцелуи
Одни несли заряд в себе
отчаянья и тайной злости,
и звали к яростной борьбе
на простыне, как на помосте,
другие обещали пить,
но не давали пить лукаво,
одни мне обещали свить
гнездо, другие слали лаву,
а тем - таможенный конвой
не удалось пройти по ГОСТу
и я их уносил с собой
с аэродрома, как с погоста.
Их столько! Если б я на нить
их навязав, затем сумел бы
в воздушные их превратить -
они бы заслонили небо!
В гостиницах, на вечерах,
в гульбе и вгубы, на газоне,
на людях, на ходу, впотьмах,
наощупь, в щеку и в вагоне,
по дружески и просто так,
при встрече, при свечах, в печали,
на брудершафт, взасос и в знак,
да как меня не целовали!
Но я один в душе храню,
тот, незатейливый, случайный,
который не сыскать в меню
блюд изощренно-сексуальных.
Он не встречал, не провожал,
не звал в постель и не лукавил,
но от него я задрожал,
он сердце биться мне заставил.
Тот поцелуй был прост и мил
и чист, как поцелуй ребенка,
но он и Льва бы укротил
и превратил его в ягненка.
Поэты
Их никогда не изберут
в союз писателей.
Они - как летний град пройдут
и - как каратели
по незнакомым городам
и по задворкам.
По - снам, телам мужчин и дам,
по разговорам,
которым не попасть в печать,
не стать почином,
но времени на на них печать -
его личины
разоблачать
с трибун верхом?
Да нет -
по лавочкам,
в пивных,
не лирой, не пером,
а ручкой - вставочкой.
Сашке Суетнову
Привет, мой брат по пьянству и стихам!
Я, слава Богу жив, хоть пьян все чаще
И жизнь моя по-прежнему легка,
как тяжкий камень со скалы летящий.
И вдавленный во внутренность трамвая
от духоты и водки окосев,
попрежнему билет я отрываю -
почти счастливый, - только не совсем.
Так и прикусывать и возле виться
и вот уже схватить, - но вот напасть!
До счастья не хватает единицы,
а может это лишняя вкралась.
Привет, мой брат по тленью и золе,
по-прежнему над пустотою горбясь
Я убеждаюсь, шляясь по земле, -
она кругла, не врал нам школьный глобус.
И никуда по ней не убежать
И нету края света никакого
И никакого нету рубежа
за коим можно петь
и жить по новой.
* * *
Смерть! Уйди, не понукай меня
запрокинуться до времени -
в ванне - с ватными руками,
в ванне - с взрезанными венами.
Смерть! Теперь моя любимая
не чета тебе. Вся светлая,
морем и теплом хранимая,
овеваемая ветрами.-
Пряжу по ночам на камне
распускает, ту же самую
пряжу, милыми руками
днем прядет. И смотрит на море.
* * *
...Жизнь полнится смыслом
и пенится словно Нарзан
и ты поднимаешь глаза,
И флейту подносишь, и звери сойдутся на звук,
и люди заплачут и Богом тебя назовут
себя ощущая в господней руке.
С обрыва сбежишь ты к реке
и тут, на краю, не спеша...
постой -
Не черный ли ангел стоит за твоею спиной?!
Размышления натурщика
Как так со мной случилось? - Вроде ум,
талант есть, молод, не урод, - но вот
я в Суриковском по утрам на подиум
всхожу, как на позорный эшафот.
Итак - пиджак на спинку стула вешаю,
сажусь и застываю, как орёл.
Но всё во мне орёт - какого лешего!
я здесь торчу! и кем приговорён?
На этом стуле - хоть не электрическом,
но под прицельным artобстрелом глаз
сидеть, сидеть, сидеть, сидеть стоически,
за чёрти что, за рубль тридцать в час.
Художники в холсты уставясь хмуро
и на меня поглядывая лишь,
уверены, небось: "Натура - дура!"
А я сижу и думаю: "Шалишь!"
Мне в книжках по искусству рыться некогда,
но слышал, что оно - лишь слепок с бытия.
Так что художник - он всего то - зеркало
в котором отражаюсь лично я.
Попробуй, нарисуй меня как хочется -
в виде кубов там, пятен или призм...
Не выйдет! На мою защиту общество
встав, заклеймит абстрактный модернизм.
* * *Саше Суетнову
И вот теперь ищу-свищу,
вхожу в пивную, поднимаюсь
по лестнице крутой - лещу
ломаю голову - и маюсь
над кружкой пива - запах ссак,
дым, гам - спрессованно-весомый...
Ищи! - найдешь, когда тот рак,
что на клеенке нарисован
изволит свиснуть, впрочем, вот -
по стенкам опустевшей кружки
вниз пена тонкая ползет,
имея вид подвижных кружев.
Ей родственна та полоса
в окне пространном - самолетом
оставленная - небеса
рыхлящая, и мне на что-то
прозрачно намекающая - тем,
что нам заведомо известно
ее судьба - белеть, затем -
голубизне оставить место.
* * *
По лестнице взлетаю, пьяно
замок корябаю ключом. -
Всё это странно, очень странно,
ведь я давно уж ни при чём.
На встречу ты. - Ты что так рано?
Тебе звонил НН. - В дверях
Мне слышать это очень странно.
НН давно уж в лагерях.
Стол. Ужин. И вода из крана.
Пора в постель. Халат сняла.
Все это странно, очень странно, -
ведь ты давно уж умерла.
Снег повалил, чернеет рама
оконная, чернеет ствол.
Все это странно, очень странно -
Зима. Потемки. Рождество...
* * *
Что это?
Мне утешенье за бред
пьяных, растраченных попусту лет?
Что это?
Чистосердечнейший дар
или готовится новый удар?
Что это?
Знак поворота с пути
или с пути никогда не сойти -
А поворот,
что с дороги зовет
чуть попетляв снова к ней приведет.
Что это?
Свет! И ночлег? И покой!?
Или
обманный
болотный
огонь?
* * *Ю. П.
Исчерпанность. Гладь белого листа.
Я в семь часов откупорю бутылку
и будет через час она пуста,
всю свою тяжесть передав затылку.
Я уже знаю, снова не придет
та, что не раз на память приходила
и смуглых рук за шеей не сведет
та, что не раз меня с ума сводила.
Что ж, буду пить шампанское, пока
изысканна печаль ручьев Шопена,
портьеры в летаргии, полн бокал
щипеньем тающей шампанской пены.
Исчерпанность... Лай пса издалека...
День догорает в пламени бесплодном...
Обуглившийся лес черновика
топорщит сучья на листе холодном.
Диалог с дельфином
Вечером проститься вышел с морем,
вот стою, вдруг вижу - на волне
появляется дельфин и смотрит,
и плывет прямехонько ко мне.
Говорит он на своем наречьи:
Оставайся, в штиль или в прибой
буду приплывать я каждый вечер
к берегу, чтоб встретиться с тобой.
-Я с дельфиньим языком нисколько
не знаком, но разобрал слова
и ответил: Я б остался, только
дома у меня сплошной завал!
На заботе там сидит забота,
денег нет, зато долгов гора,
там семья, любовница, работа...
в общем, эта песенка стара.
А дельфин мне: Оставайся, что там!
Ни долгов не будет, ни забот...
Деньги? Деньги - пена, а работа
не акула - в море не сплывет.
-Мне дельфин неглупым показался,
но вещички наскоро собрав,
я уехал, а дельфин остался.
Я не знаю, кто из нас был прав.
* * *Н.Гуманькову
Когда весна пошла на спад
и выродилась в страсть -
поэзия, сойдя с эстрад
в подкорку подалась.
Когда хор евтушенских стих, -
ты начал в чуткой тьме
свой галлюцинатворный стих
замешивать в уме.
Он плотным тестом на дрожжах
всходил (не обессудь
за этот образ), в нем, дрожа
пульсировала суть.
"Витая в исневе" - извне
ты всматривался вниз,
в слепой бессмысленной возне
отыскивая смысл.
И тяжелела голова
и уходила жизнь,
чтобы корявые слова
в гармонию слились.
Без зависти поет тростник
о свежести речной.
Мне - пить и гнить.
Тебе - расти
и набухать волной.
* * *
С.Ш.1.
Ты уходишь, как ввысь
небо уходит! Таешь
так же, как слова смысл,
что много раз повторяешь.
Ты уходишь, как вниз
влага уходит - к семени,
так - как уходит время - и
так - как уходит жизнь.
2.
Я целый год напролет
тебя удержать хотел.
Бился, как рыба об лед,
рвался - как нищий в отель.
Жабрами всеми души,
телом, и духом, и сном ...
тщетно - ну что ж, - дыши,
смейся и пей вино,
стели постель, не таких
как я - люби. Меняй
гривенники на пятаки ...
в общем - живи без меня.
3.
А ведь она была в руках
твоих - случайная жар-птица,
а ты спокойно дал ей взвиться,
мелькнуть и скрыться в облаках.
А сам остался на земле,
заснеженной и неуютной,
с тоской о птице, о тепле,
о радости одноминутной.
4.
Особенно чужим и нежным было
твое лицо, когда уснула ты.
Оно белело и как будто плыло,
качаясь в волнах темноты.
Я всматривался пристально в него,
пытаясь, превратив всего
себя - в отточенную память,
навек его в себе оставить.
* * *
Менялись виды за окном,
менялись цели и вокзалы.
Лицо всплывало за лицом,
и - как в водовороте, исчезало.
Неужто Кем-то послан в путь
я, что б на миг, но тоньше лезвия -
вскользь, в чьих-нибудь глазах мелькнуть?
И навсегда затем исчезну я?
А мир всё также будет стыть
в своих туманах синеватых,
и поворачиваться, плыть -
Огромный, мертвенный, покатый...
* * *
Не надо лишнего,
не надо ветоши.
С отчаянья не пишут -
вешаются.
И запаха бумаги нотной
не надо.
Запахло смертью - вот она,
не клоунадой.
И так запахло,
что руки сложишь.
Рояль распахнут, но
играть не сможешь.
Тональности даны убогому
и клавиш домино.
Тональностей у Бога много, но
особенно люблю я до-минор.
* * *
У лишенного земли и воли
человека, гражданина вроде как,
чудом сохранившиеся ходики
по ночам стучат над головою.
Надо б "электронику", глаз выколи,
а она бы тихо так мерцала.
Или что-нибудь там на кристаллах,
в общем, что б молчало и не тикало.
У лишенного земли и Храма
в феврале конца, когда не надо -
То ль капель стучит, то ль капель падаль
из недозавернутого крана.
Снизу набухает, сверху утончается,
пуповину рвет, летит - и в брызги, в тот час же
самый миг - другая начинается,
как две капли на неё похожая.
Маятник качается, качается...
Ночь течет, течет, кошмары множит.
Жизнь кончается, кончается, кончается...
И никак окончится не может.
И кого то спросишь на рассвете:
"Сколько ж оно может еще длиться -
Это бесконечное бессмертие,
что так души мучает индийцам?"
* * *
Зубы скалить, хвост пушить,
и на женщин озираться... -
Ампутация души
- лучшая из операций.
Заповедью - "не убий"
пренебречь - и умертвленье
неприкаянной любви
не считать за преступленье.
Жить, преодолев недуг,
все улики отрицая...
Но внезапно скажет друг:
"Слушай, на тебе лица нет!
И давно ты так живешь
на себя став непохожим?
И давно-ли так похож
на любого из прохожих?"
* * *
Что ты хочешь от меня, Бог?!
Я от милостей твоих изнемог.
Все приемлю, знаю, ты - справедлив.
Ни к чему тебе смрад самоубийств.
Я люблю тебя и буду любить,
но, научи меня, как мне дальше жить?!
Не отвергни, сохрани свой росток,
что б он рос и кланялся на восток.
* * *
Вот "крем для стареющей, сохнущей кожи",
мозг, смятый нелепым, пугающим сном,
все тщетно, все тщетно, и все же, и все же -
мы в черных колготках в бессмертье войдем...
И Петр-ключарь, спиною к нам стоя,
ключами гремя, отмыкая замок,
нам скажет беззлобно: "Была б моя воля,
таких бы, как вы, не пустил на порог,
но Тот, кто за вас вечно просит у Бога
прощенья, Чья воля - закон, и не мне
с ним спорить - сказал, что нет умысла злого
в бесчинствах всех ваших - а их было много -
поэтому - и преступления нет".
* * *
Что же мне делать с собой, бестолковым?
Сыграть, что ли, Баха? Иль взять логарифм натуральный?
Может быть смыслом наполнится новым
старая жизнь обветшавшая? Или же в путь
дальний отправиться, чтобы взглянуть
как там люди живут? Так же, как здесь или хуже?
Или же в клуб мне поэтов пойти, записаться,
сдав членский взнос? Или бросить работу,
чтобы найти себя в поприще новом, еще неизвестном?
Или же, ввергнув в печаль и родных и знакомых
броситься вниз головою -
чтобы не спрашивать больше себя непрестанно:
Что же мне делать с собой, бестолковым?
* * *
Ни покоя, ни чуда
до сих пор не обрел.
Накопивший лишь груду
слов и снов, как жонглер
растерявшийся - кольца,
годы я растерял.
Но должно же быть солнце,
чтоб тянуться теням!
Все же - разве забуду,
что мне выпала блажь,
в предвкушении чуда
очинять карандаш.
Все же - страшно поверить,
что без веских причин,
все шумели деревья
в прошлогодней ночи.
Не в угоду же слогу
я всю жизнь напролет
смутно верил, что к Богу
путь мой чертов ведет.
Так исполнись доверья
сердце, бейся, стучи!
Так шумите деревья
в прошлогодней ночи.
ЭллиI
Душе дано любить лишь то,
что пальцами нельзя потрогать...
Ей так не дорого ничто,
как предвкушение дороги,
ей хочется навек воспеть
в глубокой и простой печали
друзей которых уже нет
и женщин, что с тобой не спали,
и светлый прошлогодний снег,
не землю в забытьи летящий...
Вся жизнь души есть только бег
за горизонтом уходящим.
II
Ну мне ли, - в юношестве яд
сей, принимавшему стаканами, -
влюбиться вновь!? Что я -
отряд строительный или стахановец,
чтоб уже выполненный план
перекрывать на сто проценетов?!
Что я Геракл? Или Атлант?
Или крылатая ракета? Ну мне ли - ласки стольких рук
узнавшему, - вновь в блажь ударить?
Оставив круг друзей, подруг
сидеть с бутылкою "Cotnari"
наедине и цвет менять
лица, и тосковать и злиться
из-за того, что некая девица
не хочет полюбить меня?
III
Мне, гитаристка, не забыть
лица склоненного над грифом,-
Так и поныне, может быть,
всё помнят греки свои мифы.
Так что опять: тебе играть,
земле - в ночи плыть безграничной,
а мне - в басовом умирать
ключе - и жить в ключе скрипичном.
Свече - звать бабочек из тьмы
и огоньком своим нервозным
давать понять: как малы мы
в ночи на перекрестке звездном...
Любовь и музыка - вот два
намека на иные дали,
но прозеваем их - едва -
и не мираж они едва ли...
Но, гитаристка, не забыть
твои опущенные веки
и пальцы, прядущие нить
сомнабулически на деке.
IV
Как страшно с жизнью расставаться
проездом в душной электричке,
как странно забывать привычку
дышать и по земле скитаться,
и узнавать уже другой,
нездешний свет в окне вагонном,
и закрывать лицо рукой -
как зеркало, - когда покойный
лежит, лишь косвенно причастный
к предпохоронной маяте,
к дождю, ...
которому лететь
так неуверенно, несчастно
в догонку за мелькнувшей станцией
.... и повисать
в немом пространстве.
V
Что-то с силой Карменситы
пело, что ничуть не мешкая
можешь и должна спасти ты
отщепенца и насмешника.
Эта тема музыкальная
в лето, в темя бьет и плещется,
и - не только слезы в зале, но
и дожди в июне месяце
вызвав, - так непобедимо
сыграна, что часа на три
забываю, что любимая
не присутствует в театре.
VI
Я, весь полон выцветших знамен,
похожу на исторический музей,-
так же я недвижен, как и он
относительно недвижных площадей,
но - плыву я относительно звучания имен
однокашников, любовниц и друзей.
Плоти нет в звучаниях пустых,
как нет плоти в пышных облаках,
словно муть коричневую - их
дни смывают с моего лотка
и уносят; остается лишь
тяжелый плотный шлих -
шлих, которым я и жив - пока.
Упущу же шлих - у коридора кроме как -
вглядываться из глубины
из своей же (так удав глядит на кролика)
в смутное пятно моей спины
не останется иных забот - поскольку
и глаза мои и губы будут сметены.
VII
Звезда моя - восходишь ты на небо
в тот миг, когда я просыпаюсь
и меркнешь лишь когда я засыпаю.
Звезда моя - среди обманов дел -
фонариков на прошлогодней елке -
одна ты светишь настоящим светом.
Звезда моя - лишь ты одна могла бы
спасти меня и вывести из мрака
в мир заповедный света и любви.
Звезда моя - тебя зажег Господь
что б дать понять мне - изо всех живущих
лишь у меня нет собственной звезды.
Звезда моя - я не такой гордец,
что бы противиться судьбе и Богу
и с замыслом Его смиряюсь.
Звезда моя - я свет твой погублю,
глаза ладонями закрою,
что б жить - хоть в темноте, - но - жить.
VIII
Схожу - или уж сошел с ума?
И это плод воображенья -
машин чревотное движенье,
людей слепая кутерьма?
Я жив еще - иль уж я умер?
Я умер? Как проверить это?
Я жив?
Лишь телефонный зуммер
уверенностью абонента
напоминает, что я жив.
* * *
До отправления осталось
немного - я не говорю -
какая страшная усталость,
в какую дрянь вся жизнь распалась,
в каком я пламени горю.
...И не из страха быть тобою
покинутым - я утаю,
что алкогольному прибою
с трудом уж противостою...
Воспоминание о будущем феврале
Ты скажешь мне под снегом белым:
"Не вышло! Не сердись. Не надо."
Под снегом белым плодом спелым
так долго сердце будет падать.
Снег будет крыть, как кроют мастью
и тасовать проулки, скверы...
Я пожелаю тебе счастья,
а впрочем, промолчу, наверно...
Под снегом белым, снегом белым,
я снова жизнь перетасую,
которую движеньем беглым
который год тасую всуе.
А впрочем - закажу билеты
и сердце долго будет падать, -
когда напополам - валетом -
разрезанным - взлечу на запад.
* * *
Слова застряли в глотке,
мне трудно сделать вдох.
Прощанье жжет, как водка,
горчит и валит с ног.
Собрав остатки воли
держись любой ценой,
чтоб справиться с волной
отчаянья и боли.
Я брошенный ломоть,
мой поезд отьезжает -
Любимая! Чужая!
Храни тебя Господь!
Выбор
Нечем одарить тебя мне, нечем.
Я жизнь могу отдать тебе.
Видно, я люблю тебя сильней, чем
ненавижу Леню и ГБ.
Видно мне придется ждать напасти,-
и к чужим не рваться небесам.
Погибать, но погибать от счастья,
Что я выбрал сам.
И только сам.
Проездом
Прохожу мимо ставен
и закрытых ворот...
Что же здесь я оставил?
Кто же здесь меня ждет?
Да не так ли и раньше
проходил я не раз
мимо вечно спешащих
и невидящих глаз?
Чужд и корню и кроне,
и стране и семье.
Всем совсем посторонний,
всем - и даже себе.
Все глядел на афиши,
все чего-то искал,-
обескровленный, лишний
и досужий фискал.
Из базарного гама
до меня донесет,
как стихи Мандельштама
Пугачева поет:
"Я приехал в тот город..."
-Нервный голос не лжет!
И чужой смертный холод
вдруг меня обожжет.
Посмотрю напоследок,
как в фонтане вода
бьет... и завтра уеду.
Знать бы только - куда?
Безыскусная песенка
И стало ясно - не придешь!
И стало ясно - будет дождь.
И стало ясно, что на улице темнеет.
И стало ясно мне опять -
Не надо было приезжать,
не нужно было приезжать
сюда за нею.
И стало ясно, что Творец
хотел, как любящий отец
наполнить жизнь мою непреходящим светом.
И для меня её создал,
но видно в спешке опоздал,
но видно в спешке опоздал
внушить ей это.
И стало ясно мне тогда,
куда идут все поезда.
Все поезда идут туда,
где снова надо -
стоять и ждать, стоять и ждать,
прохожих в спины провожать,
прохожих в спины провожать
погасшим взглядом.
* * *В.Л.
Когда я наблюдаю как
ты весела или сердита,-
мне кажется, что жизнь пока
не кончена, а только скрыта.
Когда приблизясь в танце, мне
кладешь на плечи руки тонко,-
ты мне близка вдвойне, втройне,
ведь ты - моей любви сестренка.
Когда сбивая скуку с ног
ты милый вздор несешь, как влагу,-
во мне спит одинокий волк
и просыпается дворняга.
И я всегда готов шальной,
лохматой, дерзкой собачонкой
бежать по детству за тобой
и на прохожих лаять громко.
Метро. Спящая девушка с цветами
Иглой строки дыру листа зашей
и наметай: как мрак, вплотную к окнам
гремел, летел, лютел и гнал взашей
огней размазанных волокна.
И были джинсы девушки светлей,
чем ночь в июньском равноденствии!
Ах, как спала! Благодаря лишь ей
вагон держался в равновесии.
Хотя мотало, словно седока
на необъезженном. Цветы без мысли задней
качаясь, имитировали - как
они б качались в палисаднике.
ТЫ и Я
В том, что ты - свет,
сомнений нет.
А если были, то умолкли.
В том, что ты свет -
сомнений нет.
А кто же я? Не мотылек ли...
* * *Э.
Никогда ты не будешь моей.
Врозь тела и следы и года.
Я молюсь за тебя тем нежней,
чем яснее мне, что никогда,
никогда ты не будешь моей.
Лбом горячим прижавшись к стеклу,
пережив, как умерших, себя,
в фиолетово-желтую мглу
я смотрю и молюсь за тебя -
лбом горячим прижавшись к стеклу.
Ветер песни поет ни о ком,
мне же слышится плачет он в них
о пальто твое с воротником,
о потершихся джинсах твоих.
Ветер песни поет ни о ком...
О проекте
