Прага - МоскваН.
Тебе не холодно в Москве?
Я прилечу под самый вечер,
и на вопрос в глазах отвечу
без слов о Праге и весне --
Волшебный город золотой
остался вновь самим собою,
и мне мерещится порою,
он испокон и вечно мой.
Над "Шереметьево" туман,
как в молоке стоят березы,
и так естественны их позы,
как ни в одной из прочих стран.
В Москве, конечно же, циклон,
и телефон как враг незрячий,
ты просыпаешься... и значит
я прилечу в твой полусон.
Прага ,
май 1997
Мантра
В ашраме холодно,
астральное цунами
случилось в междугорьях Пакистана,
в ашрам пришли проколотые люди -
в татуировках и нездешних одеяниях.
Они видать нарочно опоздали,
уже давно в приливах Мичигана
вершит свои ночные омовения
наш мудрый, всеобъемлющий учитель,
торгуя электронику неверным
на улице, чье русское название
таит в себе греховную усмешку.
В ашраме холодно,
Одни метаморфозы,
а у людей пришедших с Гинду-Куша,
иная карма и повадки ниже средних,
увы, видать в связи с произошедшим
завершена эпоха благовоний,
и мы, подобные непосвященным в тайны
вдыхаем дурь, и тешимся истомой,
ведущей в никуда, и даже дальше,
где наши женщины давно сменили сари,
на то, что легче стимулирует движение
в обмен на рупии, зеленую бумагу,
и старые рубли времен Союза.
В ашраме холодно,
светло и безнадежно,
мы позабыли мантры откровений
в такси Нью-Йорка,
на московских барахолках,
в междуусобной алчности Кашмира,
мы приютившие Изгнанника Тибета,
уже не верим в собственные силы
и не способны обогреть своим дыханием
ашрам в котором занесенный холод
вершит обыденность предсказанных ошибок.
В ашраме холодно, нечисто и светло…
август, 1999
Невавилонский НесонетСаше Стесину
Чтоб было с кем пасоваться, аукаться через степь,
Для сердца, не для оваций, на два голоса спеть.
А. Вознесенский
Мой младший брат умеет загибать
такие рифмы на такие расстоянья,
что горизонты - чистый формализм,
внегранны, и по сути мимо темы .
Он баловень открытости подруг --
строфа без муз - тоскливое светило,
что нынче есть -- безоговорочное кредо
поэтики тревожного досуга.
Родившись в Третьем Риме, младший брат,
черпает вдохновения крупицы в Парижске,
либо там где бой быков, а в крайнем случае
в манхэттенских подвалах,
но суть не в этом -
братовы стихи, порою обладают откровеньем,
какое я в своих, пунктиром метил -
так штангу замыкают с углового,
или мотив доводят до ума.
Нас общность тем, разводит в мелочах,
реминисценций, или прочих повторений,
где суть импровизаций не вина,
а паралель, ниспосланная свыше,
и выбора, как грани вовсе нет.
Так мудрость провидения сулит
нам продолженье этого тендема,
где быть за скобками житейской суете,
соперничеству, прочим атрибутам,
которые низводят слово "брат"
до архаической никчемности значений.
Что ж, братец - Рифм, Верлибров, и Любви!
июль-сентябрь, 2000
Московский Сентябрьпосвящается семинару Евгения Рейна
в Литературном Институте
Если осень вступила в права
в промежутке Тверского бульвара
в переулках не стало теней
и обыденность канула в сон,
это значит надежда жива,
а граница груди и загара --
есть прелюдия сказочных дней
несозвучная мыслям Руссо.
По канонам размера строфы,
что за чудо -- уйти от верлибра
полагаясь на прелесть и боль
куполов сорока сороков,
чистота не внесенной графы,
пируэты листвы, словно игры
по которым училась Ассоль
не зависеть от жестов и слов.
Как порой неуместны слова
в созерцании осеннего чуда,
где единственный есть диалог --
расставания деревьев с листвой
и пронзительно тихие дни,
подоплека которых подспудна --
невозможность построить из строк
восхищение осенней Москвой.
17 сентября 1997
Откровение отцу
Приходи на Андреевский спуск
где по камню вода дождевая
столько лет шепчет имя твое,
приходи сюда ранней весной,
поздней осенью, в пору сирени,
ты увидишь воочию то,
что нельзя передать наяву.
Ты с собой ничего не бери --
все предчувствия, боль и сомнения,
неприкаяннность, спишет на "нет"
этот маленький остров надежд.
Здесь забытые детские сны,
и все то, чему нет объяснения,
вожделением заполнят твой мир,
ты поверишь, и больше ничто
разуверить тебя не сумеет.
Поброди среди этих чудес,
и проникнись влечением света
исходящего от куполов, от деревьев,
дыхания Днепра.
Возвращайся и помни, что здесь,
то, что впору назвать откровением,
и пребудет с тобою всегда.
Приходи на Андреевский спуск.
осень 1997
Рождение персонажа
Мне не пришлось изобретать тебя,
что в сущности вполне закономерно,
твой путь сквозь астероиды и тернии -
давно предсказан и отмечен на полях.
Который год, столетий семь подряд,
не обладая в этом чувством меры,
ты появляешься в присутствии наяд
и исчезаешь под напутствие химеры...
И в том судьба -- не воплащаюсь я
иным, здесь провидения усмешка, не иначе,
как-будто в ранней прозе синий дым,
меня загадочный твой образ озадачил...
Чужой Париж -- за тридевять земель,
и корсиканка на столе смешала карты,
в них не было тебя, был сладкий
хмель, и я ушёл по мокрой лестнице к Монмартру...
Декабрь, в венецианском кабаке,
где грогом лечатся в табачной мгле поэты,
и официантка -- вечно "на игле",
разлив вино, мне про тебя плела сонеты.
Когда мне скалясь предрекал тебя
московским вечером юродивый с гитарой,
я вышел и бродил по площадям
ты в двух шагах была, но ничего не знала...
Однажды, я почувствовал твой взгляд
весной, в пустом иерусалимском переулке,
я выждал время, закурил, взглянул назад
исчезла тень, и каблучки звучали гулко...
И потому, прошу покорно -- не суди,
за прозу несвершённую доныне,
век на исходе... прост и нелюдим,
но мне давно известно твоё имя.
апрель-июнь 1996
Откровения Садового КольцаТ.С.
Откровения на Садовом кольце --
отголоски исчезающей ночи.
Ты рассказываешь мне об отце,
о театре, и конечно, о дочери.
В фонарях преломляется снег --
неуместный и волшебный в апреле,
за кулисами сомкнутых век
ты читаешь стихотворения.
А на сцене -- Ионеску и Сартр,
предрассветное такси до Арбата,
и проносится московский Монмартр,
в снег вплетаются грозы перекаты.
Вот подругою заваренный чай,
как венец этих ночных откровений --
за окном могиканин-трамвай
единящий разрыв поколений...
И покуда в Шереметьево - 2
пограничники склонились над визой,
ты стоишь в пяти шагах от меня,
за границей, по чьему-то капризу.
Всё пропущено -- и книги и кладь --
как у вас теперь таможня гуманна,
странно, что, -- я не хочу улетать,
то, что ты остаёшься не странно.
Откровения на Садовом кольце...
апрель-июнь 1996
* * *
"Я всегда буду той..."
Марина Гарбер
В Чикаго перепад температур,
над городом осадки из сирени,
тепла и слова жаждут полутени
людей, не отличимых от скульптур.
А на Восточном побережии -- весна,
туда исчезнув майским вoскресеньем,
я восставал в твоём стихотвореньи
из векового летаргического сна.
Мы родились в том Городе где он
вершил наброски вечного Романа,
когда она с букетом нежеланным
прошла мимо светящихся окон.
A он тем вечером, не встал из-за стола,
температурный перепад сулил ненастье --
проступок автора в Москве исправил Мастер,
шепча неистово: --" Приди..." -- Она пришла...
И столько в этом слове волшебства,
струится образ твой с подобранным букетом
в Чикаго перепад... Что будет этим летом --
риторикой становится Москва.
Превратности в судьбе играют роль --
я не боюсь быть ложно истолкован,
но свято верю, что "...в начале было Слово..."
И в нём Марина, Маргарита и Ассоль.
май 1996
* * *
Божественно на Крите в несезон
коснуться вечности на несколько
мгновений, и воздухом ушедших поколений
напиться вдоволь... Пусть остался нерешен
незримый каверзный вопрос былых сомнений.
У моря, чьей великой синеве
внимали Птолемей и Ариадна,
звучание волн пленительно и складно,
дыхание ветра ощущается извне,
и профиль гор в тумане тает плавно.
Здесь неуместна праздная молва,
смешны предательства и суть высокомерья,
и пусть в быту незапертые двери,
явление истины на этих островах
срывает маски не взирая на потери.
И умудренность вековых олив
вершит иное восприятие Софокла,
сын Авротоны - гений греческого
флота, неверье и интриги победив,
в веках оставил имя Фемистокла.
Какое оправдание ноябрю --
сияние солнца в опустевшем ските,
и все, что делал в Греции Пракситель,
восходит к лаконичному: - "Люблю."
И я влюбленным возвращусь в свою обитель.
ноябрь 1997
* * *
Как в преломлении луча
в мгновение канувший эпиграф
возникнет через много лет,
здесь больше посвящений нет,
есть грань в литературных играх,
чью суть дано изобличать.
Она всю ночь писала зонг
и вышла в утреннюю Прагу,
не прикрывая наготы,
ее прозрачные черты
не эпатажною отвагой --
недоумением плыли в горизонт.
Их спор о смысле ремесла
был опрометчив и затянут
с преобладанием суеты,
в процессе перейдя на "ты",
они упорствовать не станут,
и каждый в чем-то будет прав
в своих суждениях о том,
как передать значение слога,
в предверии будущей весны
претит звучание тишины,
которой в сущности немного...
Их спор отложен на потом.
Есть в преломлении луча
необоснованная дерзость --
все созерцать в ином ключе,
ничто не сравнивать ни с чем,
предугадав всю бесполезность,
и упоительно молчать.
январь 1998
В досье високосного января
Лилась расплавленная ртуть,
нелепый рок в стечении обстоятельств,
как уместилось всё это в январь...
В грядущем веке образуется янтарь
из этих високосных посягательств --
академическая выразится суть...
Чревовещатели раскроют тайну дат --
Eлабуги, Парижа, Чёрной речки,
неведомых доныне Brooklyn Hеights...
Unpurposeful dimming of the lights,
и переход к уже зажжённой свечке,
в чертоги вечности, под купола утрат.
Не парадокс уход в небытие,
его удел -- сакраментальные поминки,
однако, високосный ещё юн...
Неприхотлив, беспечен гамаюн,
но в перьях крыльев селятся снежинки --
неровен час, появится извне
Гипотеза, что, не напрасно вовсе это,
что всё вершится по означенной стезе --
закономерен замыкающийся круг.
И, что, стеченье январей, отнюдь не вдруг,
и рока нет -- свершилось, не для всех,
сбылись автопророчества поэтов...
январь 1996
Ипостаси зимы
Здесь вовсе не было зимы,
и просто зрело равнодушие,
оно плелось как кружева
из прошлых и грядущих слов,
любовь, что отдана взаймы,
симптомами сравни удушью,
которое вершит молва,
как предугадано из снов.
Была широкая зима,
в свой срок вступившая по праву,
мороз от скверны ноября
укрыл желания и стихи
-- "Постой, не нужно, я сама" -
Звучит как будто-бы во славу
в двадцатых числах января,
когда прощаются грехи.
Там вовсе не было зимы,
и уплывал из мыслей город,
в котором высятся дома,
а море с пресною водой,
все междометия судьбы
дождинками лились за ворот,
и ввысь струился аромат,
уже воистину иной.
21 мая 1998
* * *
Мне нравится канадское кино -
в нем недосказанность отснятая под вечер,
и мягкий свет и силуэт предплечий
сам диалог -- как доброе вино.
Мне близок предрассветный Монреаль,
где камера скользит по мокрым крышам -
вот персонаж - он музыку услышал -
урбанистическая льется пастораль…
Звучание каблуков по мостовой,
акустика оставленной квартиры
и мягкая настойчивость сатиры
над близким Югом с непохожею судьбой.
А женский образ в этом cinema
вершит крушение всех стереотипов
быть может смысл в отсутствии софитов -
звучит Дассен - " … Si tu n'existais pa…"
Мне нравится канадское кино -
в нем визуально осязаем запах кофе,
и неожиданно возникший смуглый профиль
из притчи Коэна… Открытое окно
в котором Эгоян увидел свечи,
в их отражении обыденность загадки,
и путь к решению томительно-несладкий…
Такого в Голливуде больше нет.
декабрь, 1998
Старый-новый год
Когда под старый новый год
плеснет на донышко кьянти
дабы не кануть в соблазн
оставлен на столе бокал,
есть позвоночник января
звучание полета снега
и вечер приходящий днем
еще не верящий в себя --
есть оглушенный горизонт
в котором белое на белом
где обитает тайный смысл
единый образ - тишина,
в ней искушения немало
несуществующая ветвь
стекла под ветром не коснулась,
но уличенное тепло
вернулось замыслом в двустишьи
не дальше локтя --
искорежит смысл
попытка неповиновения взору
в котором подкупающий уют
ночной Венеции
и утреннего Рима
и то, что неуместно этой гамме
возникнет неминуемо затем,
чтоб было с чем
сравнить Замоскворечье --
все тот же запах воска, мандарин,
домашней хвои, кожанного кресла --
таков должно быть старый новый год.
январь, 1999
* * *
Я забываю привкус сигарет,
смешное чувство, если разобраться -
у независимости вялое лицо
оракула из западных провинций.
Куренье фимиама -- есть удел
еретиков Никольского подворья,
вне Праги, искушенным москвичом
брожу по переулкам Линкольн-парка --
да, возвращение чревато куражом
пусть видоизмененным в проявлениях,
и в ощущениях собственно иным.
Есть ностальгическая каверзная суть -
вне суеты Латинского квартала
купить у мавра пачку сигарет,
и трепетно, как платье на подруге,
/движением, что в конце восьмидесятых
претендовало на известный шик…/
привычно эту пачку распечатать,
и ощутив упругость упаковки,
не увлекаясь сардоническим сравненьем
все содержимое отправить по воде
большого водоема Мичигана,
рискуя быть оправданным в суде
в неуважении к иллинойскому закону,
что охраняет девственность среды.
Я забываю привкус сигарет,
но трудно жить без пагубной привычки,
eсть обреченность в разрушении Белграда…
… и привыкаю к кофе по утрам.
весна 1999
Lincoln-Park West
Бывают будни в феврале
переходящие друг в друга,
и беспорядок на столе,
что равен квадратуре круга.
Такими днями правит Джойс,
когда перечитав "Улисса"
весь север штата Иллинойс
подобен кораблю у мыса.
Февральский город на ветру
непредсказуем и коварен,
одно спасенье по утру -
зовущий запах кофеварен.
А там перелистав "Tribune",
поймешь, что все не так уж скверно,
что век почтительно не юн,
а восприятие эфемерно.
Все станет на свои места,
когда пребудет ветер с юга,
исчезнув с нотного листа
в звучании разольется фуга.
И если сбудется строка
переливаясь продолжением,
то побледнеют облака,
исчезнув вместе с наважденьем
переходного февраля.
март, 1999
Chicago
Чикаго
Какие сумерки у нас
бывают летом в Линкольн Парке,
когда восточный водоем
войдет в морское амплуа,
взбрыкнет в отстойнике Пегас,
кивнет на Шиллера Петрарке,
и мы в бокалы разольем
произнесенные слова.
Наш средне-западный гигант,
себя назначил побратимом,
всех весей прошлых и иных,
что повсеместно на устах,
так поседевший иммигрант,
сверяя курс рубля с сантимом,
кропает на диване стих,
уже не шаря в падежах…
При-мичиганский променад,
цинизм возобладал над медом,
недоразбавленный елей
перебродил в намеках дам,
а там, вперед или назад,
недалеко до гололеда,
нет здешних ветров в мире злей,
но гуннам города не сдам!
За эти сумерки, за то,
что здесь подспудно обитает
такая вера в чудеса,
что крыша режет облака,
за сублимацию основ,
за оптимизм, увы без края,
за влагу в женских волосах,
за то, что дышется пока.
сентябрь, 1999
ЛадисполиДавай поедем в город,
Где мы с тобой бывали…
Давид Самойлов
Давай вернемся в Ладисполи,
туда, где первая исповедь
на черный песок упавшая
стала предверием истины.
Давай мимо Рима с Венецией
шагнем в пустоту с трапеции,
и в этом маленьком городе
увидимся с тенью детства.
Ты помнишь запах оливковый
и шоколад со сливками,
как нам не хватило дерзости
и мы это скрыли улыбками.
Как с нами шутили кондитеры -
"Куда едут ваши родители,
в Канберру и Сан-Антонио…
а здесь мол, вы просто зрители".
А мы вдыхали Италию,
и обнимали за талию
всю чувственность предвкушения,
которую там оставили.
Вот выплыли из подсознания
этрусски, и предсказания,
еще ореол романтики
из книжных изданий Израиля.
Мы там отмечали "Фантою"
и пением полу-дискантами
тринадцатый день рождения
да бредили чудо-гарантами.
А дальше, в иных отечествах --
В быту буржуазность с купечеством,
мы заняли ниши в обществе
зовущемся человечеством.
Но вовсе не стали близкими,
и Альпы нам кажутся низкими,
давай вернемся в Ладисполи,
чтобы вновь обрести себя.
октябрь, 1999Медитация
Когда уместно только ремесло,
а на стихи какие-то мгновенья,
то всё, увы, зависит от уменья
искать янтарь в песке рутинных слов.
Когда от боли кругом голова,
а от любви шарахаются строки,
то возникает образ волоокий
пришедший в завтра из печального вчера,
и этот образ открывает лабиринт,
где неуместность неумением чревата,
но в лабиринте не затравят супостата,
напротив, образ - боли утолит.
И необыденная, сладостная дрожь
коснётся кожи, что томится под одеждой,
пребудет ветер с океана светло-свежий,
сверкнув на солнце, влагой станет ложь,
пролившись на невидимый песок,
ложь преломится, и не станет наказаньем,
перебродив, свершится в назиданье
и будет луч непредсказуем и высок.
И лишь тогда отхлынет суета,
простые рифмы, зазвучат в иных значеньях,
родится музыка понятия стечений,
словно младенцем разрешилась немота....
Необратимость этих перемен
предсказана, и предана бумаге
как отраженье уличенной влаги -
сукровицы необретенных стен.
Тот прежний образ в преломлении луча,
останется надолго в подсознаньи,
и на плацдарм ушедшее желание,
внезапной явью станет невзначай.
май 2000
Июльский вечер,
Патриаршие пруды...
Июльский вечер. Патриаршие пруды,
Крылов, опешивший от бурных изменений,
Витиеватый монолог местоимений,
Окурок, не доставший до воды.
Какой загадочный вершился разговор
О судьбоносности Москвы конца столетья
Двух граждан США тридцатилетних --
Полёт истории и мистики укор.
Желая символизма избежать,
Минуя тень скамейки знаменитой,
Не замечая в ней повадки неизжитой,
Он продолжал её в обратном убеждать:
Что всё произошедшее вчера,
В квартире за углом на Малой Бронной,
Не что иное, как брожение гормонов,
Москве присущая извечная игра.
Она была почти убеждена,
Но за чертой означенного стажа,
Осознавала -- происходит кража,
И в роли жертвы вновь окажется она.
А он уже цитировал строку,
Сорвавшуюся раз у Пастернака,
Не замечая опустившегося мрака,
И в нём фигуру с древней шпагой на боку.
К тому же, в тусклом свете фонарей,
Та, что была с ним, не отбрасывала тени...
В стране прогресса всевозможных неврастений
Он вдруг умолк и повернулся к ней.
Она, с трудом выдерживая взгляд,
Вернула сумерки из тьмы на Патриарших,
Увы, она ничуть не стала старше,
Прощая его третий век подряд.
март, 1995
Соло для Утреннего Снега
В реальном времени шедевр
написан может быть едва-ли,
как вдохновение придти
не может из небытия,
но есть единственный пример,
где этот принцип обтекаем -
когда на за окнами плывёт
последний возглас декабря.
Проснётся женщина - её
чуть подведённые ресницы,
в них тушь не смытая вчера
очертит полу-круг судьбы…
…Сверкнут нездешним хрусталём
потоки неземных амбиций,
когда седые вечера
сулили правила игры.
Здесь всё иначе. Принял взгляд
воды соитие и неба,
возникли хлопья белизны,
небесных чисел кружева,
как ей к лицу такой наряд -
в нём нет излишества победы,
снег становящийся иным
не облекается в слова.
* * *
Как в общем мало нужно для любви -
немного веры,
верности страницу,
всего чуть-чуть таинственной столицы,
и еле слышное под вечер: -- "позови…";
две чашки чая,
понимания глоток,
невычурную рифму к слову "наше",
кусочек свежего московского лаваша,
и телефонный неожиданный звонок,
прощенье за поспешные слова,
когда гроза над городом зависла --
есть взгляд лишенный зависти и смысла,
а в нем сентябрь и шуршащая листва;
осенний рейс - Борисполь-Амстердам,
прозрачная таблетка валидола,
и то звучанье прикладного рок-н-ролла,
где музыка потворствует стихам…
Чего еще? - Каштановых волос,
уже не отягченных черной краской;
отсутствие вины, намек на сказку,
в которой риторический вопрос,
еще наверное терпенья на двоих,
и ожидания - волшебную изнанку…
На двух материках читают гранки,
чтобы затем единый вышел стих.
Совсем немного нужно для любви…
январь, 1999
О проекте
