ON THE CANADIAN BORDER
На канадской границе,
где катамараны тоскуют,
где курные землянки
ждут своего вознесения,
я прижмусь к тебе,
на глаза узором налипну,
осеннею паутинкой,
молитвой осенней.
На канадской границе,
где маяки-синицы
выронят из когтей
остатки свободы,
я увижу,
как под брюхом моста
денница
задрожит витражом
давно минувшего года,
который чуть было
не стал високосным
под звоны
дважды чокнувшихся друг с другом
рюмочных каем.
29.II.??
в рамке оконной
день, которого не было,
неприкаян.
Цезарю цезарево,
а нам, взлетевшим с нордостом,
щекотавшим листвою,
смеша, смеша до упаду, -
белый туман,
как тогда, по дороге в Бостон,
а еще - любовь
и дыхание водопада.
На границе с Канадой -
арфы, кресты и менады,
списанных паровиков
стальные рессоры,
повторявшие строчку
"мне ничего не надо",
на границе весен и зим,
что не могут без ссоры.
Но на нашей границе
патрульные кредиторы
прочат реальность
совсем иного покроя.
Мечтательно
мурлычат в ночи моторы.
И в кармане куртки,
которой тебя укрою,
сложена вдвое
тоска неизвестной природы
("по мировой культуре"
или просто по дому).
А упавший без плеска в воду
зари самородок
растворяется в глади волны
индийской Сомой.
На канадской границе,
где бумерангом эха
возвращается каждая мысль,
избежавшая Слова,
жизнь продолжает плыть
в скорлупе от ореха,
всё быстрее кружась
на подходе к белоголовой
Ниагаре,
незамерзающей и бесприютной,
разбивающейся о камни
со всей своей силой.
И капитан запишет
в последней тетради каютной:
"Мир той волне,
которая нас уносила."
ОЗНОБ
(Диалог с Общежитским Холодильником)
Я сильно болен. Ледяная муть
смирительной рубашкою на теле.
Мне мягко стелят, но не даст уснуть
басящий холодильник-пустомеля.
Он пробормочет : "Холодно внутри
и лампочка давно перегорела…"
А я ему : "Дотянем до зари,
до насморка, до сбивчивого мела,
что шаркает по утренней доске,
до парты во втором ряду от входа.
Я заболел. Колотится в виске
пульс пасмурного молодого года.
Смешались восемь суток, как гуашь
в палитре неосознанных поступков.
Стихов терапевтическая блажь,
в автобусе на Южный - душегубка…
Всё comme il faut и грех не заболеть,
когда вокруг тебя одни лекарства."
И холодильник мне : "Тебя согреть?"
С улыбкой слабой : "Нет уж, благодарствуй."
СТИХИ, ДОПИСАННЫЕ ВО СНЕ
I.
Не до конца сей мрак приемля,
надену обруч на звезду;
вщелюсь в базальтовую землю,
к тебе приду, к тебе приду.
В сезон простоя-сухостоя
воспряну из летейских вод.
…В пустом трамвае едем стоя,
звезда, Каллисто, лун приплод…
Труху осенних сот без воска
из путаницы волчьих снов
пересыпая темной горсткой,
переиграю вновь и вновь
всё, что томило очевидца
и нехотя стремилось в быль:
твое лицо, другие лица,
асфальт и грусть, ладонь и пыль.
II.
Досмотрел до половины
вещий сон из звездных четок.
Надо мною - крик совиный
и ухмылка звездочета.
Обернулась ночь цифирью -
чет и нечет - вспомнить надо.
Сон - фонарь, его включили
над пустынной эспланадой.
Осень Диоклетианом
всей землей на четверть правит.
Завтра утром выйдем рано
загребать ногами гравий,
беспокойный и бессонный
наш покров подзвездной глади.
Разжигай квадрат оконный
канделябром восьмиглавым.
На другом конце вселенной
ты в окне прозрачном встанешь.
Вспыхнул обруч вожделенный
самых верных нам пристанищ.
ПАМЯТИ БОРИСА ПОПЛАВСКОГО
И вот курящий натощак
строптивец долгих вакханалий
спустился вниз на круг финальный,
едва ли вспомнив о вещах.
Несогреваемый плащом
иль выступая, как Акакий,
он примерял шинели, фраки,
с опаской справившись: "Почем?"
Так проходило тридцать-три
парижских или вифлеемских,
как вспоминал начальник земский
в своем романе "Мой Борис"…
А небо взвилось к куполам,
как будто мессой эпохальной
провозгласив исход летальный,
оставив на столе журнальном
стихи с грехами пополам.
БОГЕМНАЯ ОСЕНЬ
Промозглые сумерки тайную силу обрящут.
Богиня затмения, муза полночных трудов,
откроет зарю, как покрывшийся плесенью ящик,
и что-то достанет из тинистых мертвых прудов.
Лоскутные флаги, как будто летучие мыши,
висят вверх тормашками, лапками мглу зацепив.
А нас разметает по адресам на афишах,
по кулуарам, откуда уйдем, недопив.
Огни волдырями на темной стене мюзик-холла;
похоже, концерт не начнется в назначенный срок.
Я чувствую холод, привычный ноябрьский холод.
Ты прячешь свою утепленность, как мелкий порок.
В реестре фантазий сегодняшний вечер пропущен.
Сиреневой пленкой забвенья блестит виадук.
Когда-то в наш город наведался власть имущий
и распорядился построить у всех на виду
не храм, но макет Парфенона, приблизив к античной
бравурную архитектуру, как задник для сцен
из греческой были. И можно представить отлично,
как здесь на агоре Филиппа ругал Демосфен.
Промозглые сумерки века. Страницы преданий.
Избитые образы впишутся в общий фон.
Сегодня в одном из затисканных творчеством зданий
сонатною беглою ноткой звонит телефон.
МАРТОВСКИЕ КУПЛЕТЫ
В лежку день проходит, и
не хватает рифм.
Помню: подарили шифр
мне Кирилл с Мефодием.
Непохожим голосом:
"Еже писах - писах"…
Ветер сушит волосы,
хоть и сам не высох.
В лужах маринуются
темные следы.
Белостенные гряды.
Я иду по улице.
А сегодня солнечно
и нежней слова.
Неотпетая листва.
В небе - коржик полдничный.
Но устал, наверное,
ангел дуть в трубу.
Прикусило верхнюю
облако губу.
БАФФАЛО - ГОРОД ИВРоберту Крили с любовью
I.
Ивняки мои, овцебыки
в городе с челкой зубра,
с завитками в конце строки,
с кирпичом из Тоскан, из Умбрий,
умбра-красочные холсты,
недостроенные посады,
ивняки - Мидаса персты
за пределом осеннего сада.
Как дойду до этой межи,
до шинка, до пустой стоянки…
Чернокрылые в небе стрижи
очертили привычную рамку.
Ивняковые листья жгут
серебром. Придорожная окись.
В пальцах времени тоненький жгут.
Хочешь, я покажу тебе фокус?..
Я хочу тебе подарить
всю бесслезность плакучей ивы.
Выходить и снова входить
в шелестящий туман терпеливый.
Выи ивы, обвившие явь,
непокорную явь наших будней…
Явь-то - баффаловская, своя.
По озерам - дождей ход рунный.
Коронованный солнцем меж туч,
не забуду мой северный город.
Посмотри, как под вечер метут
метлы ветел его мне на ворот.
И на сданном в химчистку пальто
остается серебряный запах
предзакатных небесных цветов,
что уходят, смешавшись, на запад.
II.
Ты вернешься на северозапад
(если глобус - в ростральном разрезе),
где в графине на столике - граппа,
и в колонках звучит Пергалезе.
Ты вернешься на северозапад,
в окруженье пустых кабинетов,
как овчарка - на приторный запах
потемневшей в луже монеты
из дырявых хозяйских карманов
тренировочных с надписью "Поло".
К малосольным холодным лиманам,
к ощетинившимся суходолам
ты вернешься инкогнито, будто
сам себя не узнав на пороге.
Будешь сытым, одетым, обутым
по примете, известной немногим
в этих иноязычных пристинах
с запотевшим стеклом небосвода.
Ты вернешься к себе на крестины
пригубить за другого кого-то.
Ты вернешься на северозапад,
ты вернешься туда, где так просто
моделировать планы на завтра
под предлогом служебного роста.
Мы вернемся на северозапад.
Иногда ведь совсем не мешает
вспомнить дождь, продолжающий капать,
под ногами шуршащий лишайник
и ночей теплый шепот. Тот шепот
слышал я в перестуках вагонных,
в отголосках далекой Европы…
И, минуя плацдармы, загоны,
я вернулся на северозапад,
от бескрайности в трех километрах,
чтоб надвинуть терновую шляпу
на глаза, что слезятся от ветра.
РИМ
(По просмотру фильма "Рим")
Се - двусмысленный палиндром,
се - волчицей вскормленный миР,
беспросветный романский дром,
праотец, истукан, кумир,
словно из коробков из спичечных
извлечен Провиденьем самим,
карнавал по Феллини, Рим,
рык звериный и гомон птичий,
танцовщиц изящные па
и столетий гнетущий рой
или Рема в крови стопа
за Авентинской горой.
То ли Тибр замоет след,
то ли в реку ручей впадет
через триста кровавых лет,
что из мифа герой украдет.
Мотоцикл блеет козлом,
карнавальная жизнь кипит.
Омрачилось Марса чело.
И Великий Цезарь не спит.
ВАРИАЦИЯ НА ТЕМУ "ВОРОНА"
Помешавшийся Эдгар
ждал к обеду Ленор,
рок свой русской рулеткой,
как в банальном кино,
в сотый раз испытавши.
Пожилой холостяк.
А за окнами квакши
о чужих новостях
лопотали утробно.
Ворон каркал в тоске.
Он и это подробно
описал в дневнике.
Осень. Серое небо.
Заповедная тишь.
Нянчит ворона Геба
от восьми до пяти.
Не кончается полдень.
Ни покрышки, ни дна.
Несъедобная полба
(чем душа не полна!)
И один, отобедав,
Эдгар взмыл к потолку,
чтоб излить там обиду
под "кар-кар" и "ку-ку".
* * *
Гари Лайту
До посадки в Чикаго - пятнадцать минут.
Голубую ветровку уже натянул
этот город-герой, этот Город Второй -
проходной - постоялый - за белой горой.
Мы спускались с горы, за собой не везя
ни салазок, ни ранцев, и вспомнить нельзя,
как хрустел тот чикагский, тот брейгельский снег.
Мы спустились с горы, и закончился век.
До посадки в Чикаго - пятнадцать минут.
Безотчетность движения упомянув,
я хотел замолчать, но сказал невзначай,
что десятую музу назвали Печаль.
А на задних сиденьях вечерних такси,
я поклялся вращеньем вкруг этой оси
подсознанья, под-вымысла, под-естества,
возвращаться, пока вторит в парке листва,
и по ветру пустить, что о ветре повем
среди здешних потемкинских деревень,
в городах, что берут на разлуку в ответ
всё усталое счастье опущенных век.
ЗАДАЧА СЫЩИКА
Отыскать в заброшенном доме
что-нибудь кроме
предпосылок к разводам,
распадам и разорениям,
литографий, примерзших к стеклу
в синеватом хроме,
или ложечки,
утопленной в банке с вареньем,
оттого что ей не нашлось
места в сервизе.
Отыскать что-нибудь
в удостоверении, в визе,
в паспортном фото
без двойных подбородков,
в сводке новостей
или рядом с дверной колодкой…
В околотке волшебников,
давно получивших расчет,
отыскать надпись,
которую мало кто нынче
прочтет -
на чужом языке,
обглоданном,
как виноградная гроздочка;
вспомнить что-то из юности
(что, словно косточка,
лежит на краю
глубокой земной тарелки)
что-то из памяти,
подобно резиновой грелке,
наполненной жаркой водой
из любимого города,
приходя на смену
масленным радиаторам…
Отыскать что-нибудь,
что нам с тобою дорого,
и заняться, так скажем,
"вещественным плагиатом",
пересаживая на новую почву
из старого
всё, к чему не прилипла
наклейка "вечное".
…Элегантные тени,
что всюду ходили парами,
и еще из жильцов -
сверчок,
сидевший за печкою…
Отыскать в теперешнем доме
что-нибудь кроме
силуэтов и масок
под флером
"поэм без героев".
И опять некий гость
в варенье ложку уронит,
а другой, послюнявив палец,
архив откроет.
ПО ПЕРВОПУТКУ
Как свежий штемпель на конверте,
тень на ноябрьском снегу.
Не то, чтоб тень легла на сердце
банальным "больше не могу",
но где-то там, за поворотом,
средь опустелых бакалей,
сойдутся тени, как сироты,
а снег от них - еще белей!
Здоровый дух в здоровом теле.
Идешь и выдыхаешь тень.
От кочегарок и котельных
тепло струится в темноте.
И теплый след в снегу протоптан.
Не липнет к буцам ничего.
Все тени здесь скупает оптом
"хранитель дома твоего".
И чем-то близким вдруг повеет.
Бежать вдогонку, закричать…
Но крепко тишину заклеет
зари сургучная печать.
ШАНСОН С ВКРАПЛЕНИЯМИ ИЗ ОВИДИЯГригорию Стариковскому
Мотив старинного романса,
течет река, течет река.
Я изучил язык романский,
вернее отзвук языка.
Окаменела нимфа Эхо,
в Нарцисса страстно влюблена.
И густо льет вино из меха
вакханка, вздорная жена;
или согреет из Шри-Ланки
под праздник привезенный чай.
Плывет толпа, Фурье фаланга.
Столица. Огоньки. Печаль.
В опалу без предупрежденья
попав, Овидий молодой
в тылу витрин, как наважденье,
следит за каменной грядой.
Взрослеем в городском угаре
с надеждой на взаимность чувств.
Окурок в модном портсигаре.
Дай прикурить, горящий куст…
В неяркой охре одеянный
пейзаж осенней тишины
в тумане мреет полупьяном.
Река. Мосты разведены.
Под боком у слепых карнизов,
с которых время рвется вниз,
уснут, уснут Пирам и Фисба
под крышками чужих гробниц.
Снабдит ли лодками Фемида,
в сухую древность отойдя?
Закат, торжественный для вида,
как лик последнего вождя,
осклабился фотогенично,
блестит эмаль холмов-клыков.
По кругу потянулись спичи
клаксонов, заводских гудков…
Метаморфоз и трансформаций
расширился диапазон.
И всё же - до конца абзаца -
течет Нева, течет Гудзон.
* * *
Я стою под притолокой,
где-нибудь в Итаке
или же в Сиракузах .
Мой домашний кубизм:
паркета выкладка,
крыши гипотенуза,
преломленье пространства -
под притолокой -
считать и считать ступени.
Скажи, что б случилось,
если б мы дошли таки
до простых откровений.
* * *
От каких же инородцев
нас таможенная бдительность хранит?
В сети пойманное солнце
отпевает хор охрипших аонид.
Знать, отшпилились хоругви,
как протянутый по небу перемет.
Крючковатый жезл патрульный,
весь в тюремном полосатом, - поперек.
Ночь впилась когтями в голову
позеленевшей статуи вождя.
Жгут лицо текущим оловом
потоки безнадзорного дождя.
В двадцати шагах от дома
знак "Открытая Граница Впереди".
Караван машин, ведомый
самосвалами, размеренно гудит.
За пределами епархии
привычной - есть изломанность судьбы.
Нету повода оспаривать,
но есть желанье встать на дыбы!
И к обычаям чухонским
приучившийся земляк, месяц Май,
обрывает волоконца,
за которые желанья трамвай,
зацепился, как ребенок
за кургузый материнский подол.
Мы не поняли спросонок,
что глядим не в телескоп, - в черный ствол.
От каких же инородцев
нас таможенная бдительность хранит?
Нешто вновь безвестных горцев
отпевает хор охрипших аонид?
* * *
На берегах Гудзон-реки - раздолье.
Недоброхотная улыбчивость наяд
и летаргичность лодок подневольных,
что третий год на якоре стоят,
гуляния ночного не смущают.
Червонный блеск далеких маяков
об окончаньи века извещает
каких-то заблудившихся богов.
Молодожены и собаководы
по набережной медленно бредут
и как бы по привычке смотрят в воду,
где пестрый мяч забыт и полусдут.
На берегу Гудзон-реки - предместья
бессонного Нью-Йорка. Никогда
здесь жизнь людская не стоит на месте -
земля свои лелеет города.
И если вдруг самоубийцы призрак
из безмятежной вынырнет воды,
то это будет лишь обычный признак
проблемы загрязнения среды.
* * *
Марине Гарбер
В холодном песке ли, во сне ли,
на улицах Киева-Вия
предсумрачной вязью синели,
сплетаясь как будто впервые,
стихи - сквозь раздвоенность неба,
сквозь ветел надводную кущу,
в подворьях (без тризны, без требы),
сквозь ветер, вечно ревущий,
сквозь всё.
А в моем регионе -
октябрьский чешуйчатый шорох
дождей. Католических звонниц
глаголы, и - времени порох.
И если он вспыхнет строкою,
змеясь меж озябших левкоев,
пусть вспыхнем и мы, приподнявшись,
с больничных скрипучих коек.
Ларец, на мгновенье открытый;
цветы в городах демиургий…
А небо - никчемное сито.
И сыпятся чайки-качурки.
АХЕЙСКАЯ НАРОДНАЯ ПЕСНЯ
Лейкопластырем заклеена
ахиллесова пята.
Та, что во дворце взлелеяна,
мореходу не чета.
Что один ты одинешенек,
так спасибо и на том.
Дух Патрокла - гость непрошенный.
Что там дальше? Суп с котом.
К кулинарным этим новшествам
не приучен царь-прохвост.
Он искал поддержки в обществе,
а потом назначил пост.
Возвращаются фелуками
из данайской тьмы года.
И залечена разлукою
ахиллесова пята.
Мореходы терпеливые,
вам - на Север, нам - на Юг,
развалившись под оливою
в неулыбчивом раю,
принимать посланья-весточки
с поля брани и чудес.
В колыбели человечества
спит безвестный Ахиллес.
ТОЧКА ОТСЧЕТА
Пойду читать в своих библиотеках
о головокружительных успехах,
о траги-коми-смутно-романтичном,
пока октябрь звенит ключом скрипичным
и связью нот, из прошлой жизни узами
чертит пассажи от безумья к музыке.
С ольховых дуг пойду снимать регалии.
Mon spleen, мой друг-недуг, петух из Галлии,
вдохни в лиловый полукруг рассвета
свой ломкий крик, коль "не в струю" мюзетта!
Канон звонков. Взъерошенная спальня.
Пойду на кофе или же в читальню.
Знакомых улиц запахи и звуки.
И вставлен обоюдоострый в руки
воскресный луч. Я им проткну пейзаж.
Или сгрызу его, как карандаш.
От холода сегодня лица краше.
Сегодня - перепад в температуре.
И четырех углов немая стража
тоже звенит скрипичными ключами
и выверяет место в партитуре
для строк, что снились летними ночами.
Включу экран и по клавиатуре
словами пробегусь. Пошлю письмо.
Пустой флакон поставлю на трюмо.
В шкафу пороюсь средь шарфов и кепок…
А на парах у самой кромки неба
мне осень сказок соберет соцветья
к концовке детства и тысячелетья.
О проекте
